Свадьба палочек - Кэрролл Джонатан - Страница 50

• Предыдущая
• 50/63
• Следующая

– Как вам это удалось?

– Обменяла свою жизнь на его.

– Но как же вам… Что вы имеете в виду?

– Посмотри на свою руку, Миранда.

Я повиновалась, но ничего особенного не увидела.

– Нет, поверни ее. Смотри на ладонь.

Никаких линий. Все они куда-то исчезли, и моя ладонь стала гладкой, как лист бумаги. Как кожа на любом другом участке тела. На карте, где рисуют свои узоры прошлое и будущее, не осталось ничего.

Я не верила своим глазам и не могла отвести взгляда от ладони. И тут снова заговорила Франсес.

– Миранда!

– Что это значит? Почему?..

– Послушай меня. Когда ты шла на стадион, линии на твоей ладони еще существовали! Они исчезли, когда ты узнала, кто ты такая.

– Что я вампир? Когда я поняла, что прожила все эти жизни? Именно тогда их не стало?

Мне необходимо было повторить ее слова, чтобы закрепить их в моем пошатнувшемся сознании. Несмотря на все усилия сохранять здравомыслие, голос мой грозил сорваться. Я с трудом владела собой. Чувствовала себя так, словно теория большого взрыва была разыграна еще раз – в моем мозгу. Все, что я знала, разлетелось с невероятной скоростью в самые дальние уголки Вселенной. Может, через миллиард лет их скорость уменьшится, они снова остынут и на них возникнет какая-нибудь новая жизнь, а пока они только разлетались со страшной скоростью.

Франсес вытянула ко мне правую руку ладонью наружу. Кожа была испещрена линиями и бугорками, пересечениями и разветвлениями дорог – целая жизнь в линиях на коже, подробная, хотя и хаотичная карта многих дней Франсес Хэтч.

– Что вы хотите этим сказать, Франсес?

Она медленно подняла левую руку. Ладонь была гладкой. Я быстро повернула свою левую руку ладонью вверх. Но она оказалась такой же гладкой, как и правая.

Франсес сложила руки на коленях.

– Хироманты до хрипа спорят, что означают те или иные линии на ладонях, но все они едины в том, что левая рука отражает врожденные свойства личности, а правая – то, как человек ими распорядился. Левая, – она подняла гладкую ладонь. – Правая.

– Но почему обе мои гладкие?

– Потому что теперь, когда ты узнала, кто ты есть на самом деле, у тебя больше нет судьбы. С той самой минуты все зависит только от тебя. – Она провела языком по губам. – Теперь ты другая.

– Судя по тому, что мне стало сегодня известно, я всю жизнь была другой. Все мои жизни! – Последнее слово я прошипела, как змея.

– Но теперь ты знаешь о себе правду. Это все меняет. Теперь ты можешь с этим что-нибудь сделать. Теперь все зависит только от тебя.

Я снова взглянула на свои гладкие ладони, не зная, что сказать, о чем спросить.

– Расскажите мне о вас и Шумде.

– Я не видела его семьдесят лет. С того дня, когда спасла его. Так оно устроено – если приносишь себя ради кого-то в жертву, больше ты с этим человеком не встречаешься. Почти всегда оттого, что они сами не желают больше тебя видеть. Не хотят напоминаний о том, что ты для них сделала. Но если они молоды, то даже и не знают, что произошло, потому что не понимают… В остальном это вполне терпимо. Ты просто становишься обычным человеческим существом и живешь обычной жизнью. Болеешь гриппом, платишь налоги, рожаешь детей, если хочешь… И рано или поздно умираешь. Навсегда. Добро пожаловать в «бренный мир». Никаких тебе больше залов для «ви-ай-пи». Следи за уровнем холестерина в крови… Мне необыкновенно повезло, Миранда. Я отдала свое бессмертие Шумде, но после этого прожила великолепную жизнь. Теперь эта жизнь подошла к концу. И мне не на что пожаловаться.

Глаза ее говорили другое. Замолчав, она перевела взгляд на цветы, словно эти прекрасные букеты были посвящены в тайну, которой она не хотела делиться.

– Но Франсес, я ведь умерла! Расшиблась насмерть в театре. И в церкви, упав с лесов…

– И возродилась к новой жизни. Еще и еще раз. А простым смертным это не дано. Они живут только единожды и умирают. Мы живем, умираем и возвращаемся, чтобы жить снова. Никому, кроме нас, это не дано. Поэтому люди и верят в реинкарнацию – ведь некоторые и в самом деле возвращаются, но только не те, о ком они думают. Unsterblich.

– Что?

– Бессмертные. Это по-немецки. Шумда любил это слово. Говорил, что, когда его произносишь, язык двигается, как при поцелуе.

– Это слово было вырезано на стенке колыбели. На колыбели, где лежала моя дочь.

– Ничего удивительного. Все, что мы переживаем, рано или поздно оказывается взаимосвязанным. Наши раздельные жизни, мельчайшие детали каждой… абсолютно все взаимосвязано. Ты познакомилась с Хью благодаря тому, что услыхала его спор с другим человеком о твоем Джеймсе и картинах Лолли Эдкок. Ты и меня встретила благодаря ее работе. Помнишь детские книжки, в которых надо было соединить линиями точки на бумаге? Это мы. Все взаимосвязано.

– Почему теперь, Франсес? Почему я именно теперь узнаю все это?

– Из-за любви, моя милая. Потому что ты наконец влюбилась и получила возможность стать бескорыстной. Это случается только раз в жизни, любой жизни. Бывают большие любви, бывают маленькие, но бескорыстная любовь только одна. В твоем случае это, видимо, любовь к твоему ребенку. Я было решила, что ты любишь Хью, но нет – ведь это откровение было тебе после его смерти.

Я почувствовала внезапный, острый приступ дурноты. Еще немного, и меня бы вырвало. Я зажала рот ладонью, пытаясь заглушить позыв. Мне это удалось, еле-еле.

С той минуты, когда я узнала, что беременна, столько всего случилось, что у меня не было возможности как следует поразмыслить о том, что это для меня значит. Но я знала, что Франсес права. Этот зачатый ребенок значил для меня все на свете. Дочь от человека, с которым я надеялась прожить остальную жизнь. Дитя, о котором я всегда мечтала, но гнала прочь мысли о нем, потому что чем старше я становилась, тем призрачнее делалась надежда встретить любовь и обзавестись семьей. Это была радость, о которой я старалась не думать. Чем ты старше, тем меньше у тебя возможностей начать все сначала. Дети – это значит все начать заново, сколько бы тебе ни было лет, как бы ты ни закоренела в своих привычках.

В тот день, когда я узнала о своей беременности, мне было еще одно, совсем иное откровение. Сидя в электричке на обратном пути в Крейнс-Вью, я обдумывала, как лучше сказать об этом Хью. И вдруг в разгар моих размышлений мне пришло в голову: господи, я ведь больше никогда не буду одна! С этим ребенком в моей жизни я больше никогда не буду одна. Я испытала самое теплое, интимное и утешительное чувство за всю свою жизнь.

Пока Франсес говорила, я инстинктивно прижала руки к животу – не знаю, искала ли я защиты или утешения. Я шепотом спросила ее:

– Разве так уж плохо быть как все?

– Почему же, нет. Просто это совсем не похоже на то, что тебе известно.

– В чем не похоже?

Она задумалась. Ее правая рука резко взмыла с кровати, словно что-то ловила в воздухе. Она плавно опустила руку на колени, подумала еще немного и только после этого сказала:

– Быть обычным человеком – это более глубокое, богатое и гораздо более печальное чувство, чем то, о котором знаешь ты. Где-то в глубинах своих душ, своими генами, клетками люди понимают, что, кроме этого, у них ничего нет. Но по большей части они даже не понимают, что же это такое. Твой дух спокоен, потому что знает: когда закончится этот танец, начнется другой. А потом еще.

– Что именно я могу отдать?

– Твое бессмертие. Ты его передашь своему ребенку. Существу, которое ты любишь так же сильно, как себя. Свое я отдала Шумде. Его собирались казнить. Я не могла этого допустить, потому что понимала: я люблю его больше жизни.

– Как его отдавать – есть какой-нибудь специальный способ?

Она покачала головой.

– Нет. Это всегда бывает по-разному, но ты догадаешься, что именно надо сделать, когда придет время. Не забивай этим голову заранее.

– А что сделали вы, Франсес? Она прикрыла глаза.

• Предыдущая
• 50/63
• Следующая