Дела житейские - Макмиллан Терри - Страница 41

Он все еще смеялся, когда я выходила. Мой оранжевый пуховый свитер казался ярким пятном в груде вещей. Засохшее пюре превратилось в грязные комки. Если бы я могла кого-то ненавидеть, первой в списке была бы его мать. Убеждена, те, кто причиняют боль другим, ущемлены сами, потому-то и хотят причинять неприятности ближним. Думаю, что ей очень плохо. Но мне не хотелось больше возвращаться к случившемуся. Что было, то было, как говорит Фрэнклин.

Выпал первый снег. Кругом, куда ни глянь, белым бело. Воздух был свежий и чистый, и по всему городу уже развешивали рождественские украшения. Фрэнклин перетащил все свои пожитки ко мне. Их оказалось немного, но все это было непривычно мужское и такое объемистое, что мне стоило огромного труда распихать эти вещи. Сложнее всего было с верстаком. Фрэнклин поставил его в гостиной, напротив обеденного стола у стены.

— Не здесь, — заявила я, — Бога ради, не здесь, Фрэнклин.

— А где?

Я оглядела комнату. Если входишь в нее, то за углом, там, где встроенный в стену шкаф, часть стены не видна. Я отодвинула несколько горшков с цветами и сказала:

— Вот здесь.

— Ну а что делать с моими инструментами и деревом? Ты и для них нашла укромные уголки?

— Подожди, Фрэнклин!

Мы вытащили всю мою летнюю одежду из стенного шкафа и рассовали ее по коробкам, а коробки поставили у стен в моей музыкальной комнате. Конечно, мое святилище — увы! — потеряло свой былой вид. Все остальное Фрэнклин умудрился впихнуть в стенной шкаф в коридоре. Было еще его стерео — не только старое, но и неработающее. Пришлось и его воткнуть в мою музыкальную комнату: Фрэнклин наотрез отказался выбросить его, а в шкафах места уже не было. Аквариум был очень симпатичный и не доставлял хлопот.

Так что теперь все стало как у людей. Мы жили вместе.

Что говорить, я устала. Устала расспрашивать Фрэнклина о работе, которая должна подвернуться, но срывается. Отныне я зареклась задавать вопросы и просто жду, когда он придет домой и сам расскажет мне, работает или нет. Перестала я и узнавать, сколько работа продлится. Все это слишком неопределенно. Последние две недели он уходил раньше половины шестого. „Сбывшаяся мечта" открывается только в семь, а от нас до нее десять минут на автобусе или минут двадцать пешком. Фрэнклин ходит пешком. Когда он встает, в окно еще светит луна.

Я слышала, как он роется в мешке с носками: ищет подходящие. Видела, как выбирает подтяжки. Потом примеряет две-три пары рабочих брюк. Выбирая рубашки, он колеблется: одна с продранным локтем, другая без одной пуговицы. Он размышляет. Видно, выбрать очень сложно.

Чтобы ему не было тоскливо, я частенько стою в дверях ванной и молча наблюдаю, как он, не торопясь, бреется. Бритва едва касается кожи, и он так тщательно подстригает усы, что, пока я стою и гляжу на него совсем голого, мне удается о многом подумать. Иногда он кажется мне совершенством. Он такой красивый, сильный и черный, что мне частенько хочется потрогать его: неужели такие бывают?

Я приготовляю ему пшеничные хлопья, он очень их любит и перед уходом обычно съедает целые две чашки. Я наливаю в термос горячий черный кофе, а в коробку для завтрака кладу три толстенных сандвича с мясом. Сладкое он никогда не берет с собой.

Когда я возвращаюсь из школы, он уже сидит на диване, в своей шерстяной шапочке, в ботинках, очищенных от грязи, пьет невесть которую чашку кофе и читает спортивную газету. Я почти точно могу сказать, давно ли он пришел, потому что Фрэнклин прочитывает газету от корки до корки. Он всегда говорит, что сначала ищет добрые вести.

Сегодня, когда я вошла, казалось, все было, как обычно. Но в ответ на мое приветствие он буркнул что-то невразумительное. Я присела рядом с ним на диван и обняла его.

— Только не жалей меня, бэби. Никакого сочувствия, ладно?

Я отняла от него руки. Последнее время даже не знаю, когда можно к нему прикасаться, когда нет. Я привыкла обнимать его, когда мне хочется, а сейчас приходится угадывать, какое у него настроение, думать, можно ли поцеловать его. На все теперь один ответ:

— Не надо.

Он больше не целует меня, как прежде, когда я прихожу домой, и даже в постели не обнимает меня. Терпеть не могу непонимания, но мне так хочется ободрить его.

— Почему не идешь в спортзал? Ты всегда так хорошо себя чувствуешь после тренировки.

— За каким чертом? Я ничего не делал. Что же попусту потеть?

Дошло уже до того, что я вообще не знаю, о чем с ним говорить. Мне кажется, будто день за днем он понемногу умирает. Видит Бог, я не знаю, как ему помочь. Я всячески пытаюсь дать ему понять, что верю в него, не сомневаюсь в том, что мы через это пройдем, но он на это не клюет.

— Фрэнклин, я понимаю твои чувства.

— Тебе этого не понять, бэби.

— Но почему?

— Потому что ты не черный мужчина.

Я не спорю с ним, но меня раздражает уверенность Фрэнклина в том, что мне недоступны его ощущения. Кроме того, он, конечно, считает, что это его личная проблема. Но это же не так! Она наша!

Я сделала вид, что интересуюсь газетными новостями. Фрэнклин за это время выкурил пять-шесть сигарет, а потом вытащил из-под дивана бутылку рома. Я поднялась и пошла готовить обед. Сколько мыслей роилось в моей голове, но я ничего не могла сказать, понимая, что он ничего не хочет слышать. Я обрадовалась, когда зазвонил телефон.

— Здравствуй, папа! Прекрасно. Да, получила. Ну, конечно, к месту. Нет. Больше не надо. Я бы хотела, папа, но сейчас нам это не по карману. Ну что ты! Ты и так столько для нас сделал. Он здесь. Минутку. — Я прикрыла трубку ладонью: — Фрэнклин, папа хочет поговорить с тобой.

Он только пожал плечами.

— Ну, иди же, ну что ты, как колода какая-то, он просто хочет поздороваться с тобой.

Фрэнклин взял трубку.

— Здравствуйте, мистер Бэнкс. Отлично. — Я ушам не верила: тон его совершенно изменился. Голос стал на октаву выше. — Просто тяжелый период сейчас. Да, сэр. Строительные работы всегда сворачиваются зимой; плохо, если вы не в профсоюзе. Нет еще. Это все дело мафии. Я говорю вполне серьезно. Я стараюсь обращаться с ней как можно лучше. — Он засмеялся. — Да. Да. Стараюсь. Как только встану на ноги. Рождество? Ну, до него еще ведь две недели, не правда ли?

Он сказал: „Не правда ли?", а не какое-нибудь „А?" или „Угу!"

— Да, сэр. Я бы с радостью. О нет, что вы! Гордость, сэр, гордость! — И он снова засмеялся. — Но только при условии, что это взаймы. Хорошо. Рад буду повидать вас. Мне тоже было приятно поговорить с вами, сэр.

Он дал мне трубку. Я улыбалась. Мой отец — мастер творить чудеса!

— О'кэй, папа. Да. Передай привет Маргерит. Увидимся через пару недель. Тоже люблю тебя.

Положив трубку, я повернулась к Фрэнклину.

— Что он сказал тебе?

— Он спросил, люблю ли я тебя, и я сказал, что да. Потом спросил, хочу ли я жениться на тебе, и я сказал — да. Потом спросил, делаю ли я это каждую ночь…

— Фрэнклин, брось!

— Я не вру. Он так и спросил, Зора. — И Фрэнклин, прыснув со смеху, расплескал свой стакан с ромом. Я бросила ему тряпку, и он вытер пол, а потом отнес бутылку в кухню и поставил в раковину.

— И что же ты сказал ему?

— Я сказал, что стараюсь изо всех сил. Честное слово! И твоему старику это явно пришлось по душе. Теперь я вижу, откуда у тебя такой темперамент. Но он сказал мне кое-что еще, и это озадачило меня.

— Что именно?

— Он высылает нам билеты в обе стороны, чтобы мы прилетели к ним на Рождество. Я сказал, что в таком случае это будет взаймы. Ты знаешь, что я не люблю благотворительности, но ему я не мог этого сказать.

— Ты, правда, хочешь поехать со мной домой на Рождество?

— А почему бы нет? Если, конечно, никто не будет швырять мне в рожу картофельное пюре. Нет, серьезно, судя по всему, он мужик что надо. Еще он спросил, играю ли я в покер.

— А ты играешь?