Дела житейские - Макмиллан Терри - Страница 66

Сегодня, когда я вернулась, он был наверху в спальне и громко смеялся. Смотрел, как всегда, „Любовные связи". В доме был кавардак. В раковине грязные тарелки еще со вчерашнего ужина. Полотенце валялось на полу в ванной, а тарелка, из которой он, видно, только что ел, так и осталась на полу в гостиной. Повсюду куски и крошки. Пепельницы набиты до отказа, растения поникли; он к тому же, очевидно, занимался своей мебелью: дорожки из древесной пыли тянулись по всему дому.

Поднявшись наверх, я увидела, что он разлегся на кровати прямо в грязных кроссовках, подложив под голову все подушки, какие были. Он жевал Доритос, а в руках держал наждак и кусок деревяшки. И конечно, на моем двухсотдолларовом стеганом одеяле. Но я и слова не сказала.

— Привет, бэби, — кивнул Фрэнклин. — Это шоу просто отпад. От смеха можно помереть, что эти чудики вытворяют на свидании. Иди, садись. Как дела?

Хоть стой, хоть падай. Словно ему ни до чего на свете дела нет.

— Да ничего.

— А что на обед? — спросил он, закуривая. — Я уже не прочь пожевать.

А я еще даже пальто снять не успела.

— Ты здесь такой же хозяин, как и я. А мне сегодня возиться с едой неохота. И вообще, что ты делал, Фрэнклин, весь день?

Я обвела глазами комнату. В спальне был такой же бардак. По всему полу валялись его носки, трусы, майки, а в ногах кровати были следы пепла от сигарет. Возле кровати я увидела и пустой стаканчик, но сделала вид, что ничего не заметила.

— В каком смысле?

— Интересуюсь, ходил ли ты сегодня искать работу?

— Слишком холодно.

— И вчера было холодно?

— Может, и завтра будет холод.

— А как насчет квартплаты?

— Что насчет квартплаты?

— Думаешь, я одна могу платить семьсот пятьдесят долларов?

— Ты же у нас супервумен. Что-нибудь придумаешь.

— Фрэнклин, да что с тобой происходит?

— Ничего. Почему ты решила, будто со мной что-то происходит?

— Последние три с половиной недели я из кожи вон лезу, проявляя терпение. Но с тех пор, как тебя уволили, ты и трех дней не потратил на поиски работы. Это же не дело!

— Я решил устроить себе маленький отпуск. Чего-то вымотался вконец.

— Вымотался?

— Да, вымотался.

— А я?

— А что ты?

— У меня вот-вот будет ребенок, к твоему сведению, если ты еще об этом не знаешь.

— Уж кому и знать, как не мне!

— Но, по-моему, именно ты озабочен этим меньше всех. Как насчет счетов и квартплаты? Тебе до них и дела нет!

— Да брось, конечно, я озабочен, да только в данный момент толку от меня не больно много, прямо скажем.

— Если бы ты поменьше берег свою черную задницу, а побольше бегал, может, толк и был бы.

— Зора, не дави на меня, ради Бога.

— Послушай, Фрэнклин. Меня это начинает пугать. Все у нас через пень колоду, все не так. Просто уму непостижимо!

— Не бойся. Я же сказал тебе, что устроил себе небольшой отпуск, но с пятницы возьмусь за дело. Пойду и разобьюсь в лепешку, а эту чертову работу найду. И все будет по-старому.

— Нет уж, увольте!

С этим я повернулась и вышла. Спустившись вниз, сняла трубку. Кому звоню, толком не понимала. Ответила Клодетт. Но не успела я даже сказать „Алло!", как появился Фрэнклин и нажал на рычажок.

— Нечего названивать этим сплетницам и трепаться о наших делах.

— Ни с кем я о наших делах не треплюсь, а если бы и трепалась, что из того?

— Лучше поговори со мной.

— О чем?

— О чем угодно.

— Фрэнклин, это уже никуда не годится. Мне не о чем говорить с тобой. Что бы я ни сказала, ты бесишься.

— Все вы бабы одним миром мазаны. Помню, когда был маленьким, моя дорогая мамочка всегда говорила то же самое, слово в слово.

— А что еще она говорила?

Нет уж, сыта я этими историями про его мамочку, но, если на то пошло, пора выложить ему все начистоту.

— Она просто не переносила, если я выдавал что-то ей не по вкусу. Я всегда был не прав.

— Так ты хочешь сказать, что я похожа на твою мать?

— Разве я это сказал?

— Подразумевал. А теперь послушай, Фрэнклин. Меня тошнит оттого, что ты все свои несчастья валишь на свою мать, оттого, что ты сравниваешь меня с ней каждый раз, как только тебе не нравятся мои слова.

— Она меня затрахала.

— С этим я готова согласиться.

Он подошел к шкафчику и достал бутылку, но сказать что-нибудь у меня не хватило духу, я только смотрела, как он налил себе приличную дозу и выпил все одним махом.

— Моя горячо любимая матушка лишила меня мужества еще до того, как я стал мужчиной.

— Никто не может тебя ничего лишить, если у тебя есть воля.

— Да знаешь ли ты, что значит не чувствовать любви родной матери?

— Моя погибла, когда мне было три года.

— Но тебя всегда любил отец.

— И сейчас любит.

— Да пойми ты — каково жить в доме с двумя девчонками, одна из которых любимица матери, и любое ее желание мгновенно исполняется! А со мной обращаются как с последним ублюдком! Согласись, это не очень помогает тебе поверить в себя.

— Ты хочешь убедить меня, что твоя мать никогда не проявляла к тебе любви?

— Да с какой стати мне врать. Я говорю только, что если она и проявляла ее, то уж больно странным способом. Неужели тебе не понятно, как погано себя чувствуешь, если твоей матери нет никакого дела до того, что с тобой происходит, а?

Он сделал еще один большой глоток. Отвечать мне не хотелось. Я могла сказать ему только одно: да повзрослей же ты наконец! Но что тут говорить.

— А папаша! Жалкий человечишка! Иногда я готов обоих их убить. Он же не мужчина. Позволить так помыкать собой! Ничтожество! Баба в штанах. Вот я и поклялся себе еще в юности, что ни одна баба не будет помыкать мною. Никогда в жизни.

— Ну, а какое это имеет отношение к нам?

— Детка, у меня на сердце накопилось столько, что тебе и не понять этого, да ты и не пытаешься.

— Не пытаюсь чего, Фрэнклин?

— Ну, хотя бы насчет работы. Почему я не могу ее найти. Я раз десять, не меньше, тыкался туда-сюда. И ничего. Ничего! Мне уж и говорить об этом надоело. Конечно, какую-нибудь дрянную работенку за пять долларов в час найти можно. Но мне это осточертело. Осточертело! Понимаешь ты или нет?

— Понимать-то понимаю, да только, Фрэнклин, у нас вот-вот родится ребенок. Ясно тебе это или нет?

— Зора, прошу тебя, ну потерпи еще немного. Если ты меня любишь, докажи это.

— А чем, по-твоему, я занимаюсь эти два года?

— И это у тебя отлично получалось — до сих пор.

— Что ты имеешь в виду, Фрэнклин?

— Ты и твоя музыкальная карьера. Не води меня за нос, бэби. Ты умеешь петь, и я хочу, чтобы ты пела. Но ты же у нас сама себе госпожа. А мое дело — помалкивать.

— Да что ты несешь?

Стакан был пуст.

— Теперь ты вся с головой ушла в эти проклятые внеклассные занятия в школе. У тебя одно на языке: мои детишки — то, мои детишки — се. А ведь раньше, бывало, только я захочу, и ты в любую минуту готова со мной трахаться. Ты разговаривала со мной, охотно играла в скрэбл. Мы вместе развлекались. Ты не отказывалась готовить для меня. Немного внимания — большего мне не надо. Знать только, что я тебе не безразличен.

Он был так жалок, что у меня защемило сердце. На самом деле в школе я задерживалась лишь для того, чтоб не идти домой. Едва открыв дверь, я впадала в тоску. Но сейчас я задумалась; может, он и прав, и я стала так относиться к нему, что он чувствует себя здесь лишним? Но я не хотела этого, видит Бог, не хотела.

— Что ты, Фрэнклин, конечно, ты много значишь для меня. Но не знаю, сколько же можно доказывать любовь? Ты сам все усложняешь. Представь себе, что должна чувствовать женщина на восьмом месяце, живя с безработным, который ей даже не муж. Когда мы встретились, у тебя были мечты, да и у меня они были. Ты говорил тогда, что пойдешь в школу, получишь развод и начнешь свое дело. А теперь посмотри на себя.

— Незачем мне смотреть на себя. Чем, думаешь, я занимаюсь здесь целыми днями?