Аврора - Бенцони Жюльетта - Страница 36
- Предыдущая
- 36/71
- Следующая
— Очень неразумно, опять будете жаловаться на вздутие живота! Вам известно, как я дорожу вашим здоровьем.— Вот как? — проворчал герцог. — Хотелось бы понять, почему.
— Без сомнения, это остатки нежности, которые я к вам питаю, а также забота о моем собственном будущем. Не будь вас, ваш брат с радостью наложил бы лапу на ваши владения. Ведь понятно, что, обрекая нашу единственную дочь на заточение и запрещая ей вторичное замужество, он вычеркивает ее из числа наследников. Одному Богу известно, сколько ей суждено прожить! Потому я и хочу ее повидать.
— А я не хочу!
— Почему? Неужели вы так боитесь моих упреков, когда я увижу, в каких условиях она содержится?
— Ей не на что жаловаться. Почему бы вам не поверить мне на слово?
— Потому что после этого неслыханного приговора она лишилась милости собственного отца. Теперь вся ее надежда — на мать, и вы не вправе лишать ее этой последней надежды! К тому же разве вы и я — не единственные, кому позволено ее навещать? Это при том, что к ней не пускают ее собственных детей!
— Негоже детям знать, что их мать превратилась в потаскуху...
— Потому что полюбила не Свиное рыло, а другого человека? Муж не подарил ей ни капельки счастья, да еще и изменяет ей у всех на глазах со своей толстухой Шуленбург! Мне повезло больше: я никогда не любила никого, кроме вас...
Но, глядя на него сейчас, она гадала, куда подевался красавец-принц, с которым она познакомилась когда-то в далеком Бреде? Тогда о нем грезили все девушки, а курфюрстина София с радостью променяла бы своего Эрнста Августа Ганноверского на этого юношу... Пронзительные серые глаза, которые она так обожала, теперь исчезли под набрякшими веками и налились кровью. Но из осторожности она решила промолчать. Впрочем, намек на драгоценное прошлое все равно достиг своей цели: герцог поставил на стол кружку, которую уже успели снова наполнить до краев пивом, и задумчиво уставился на жену.
— Вы ограничитесь одним посещением? Продолжительностью в час, без намерения пробыть там дольше? Вернетесь вечером того же дня? На это я согласен — но ничего сверх того!
— Вы помните, какая сейчас ужасная погода?
— Раз так, дождитесь весны.
— Нет, я хочу сейчас. Но мне потребуется два дня, так как неизвестно, когда я туда доберусь. С наступлением темноты ворота могут запереть. Должен же там быть постоялый двор. Подскажите, вы только что оттуда, вам лучше знать!
— Есть один, но жуткий и невероятно дорогой. Лучше сэкономить и переночевать в карете.
О, эта жадность! Этот отвратительный изъян натуры, еще сносный в молодости, со временем полностью погубил герцога. Если бы не забота о престиже и, главное, не опасение ударить лицом в гряз ьв сравнении с ганноверской помпезностью, Целльский двор неминуемо прославился бы скудостью.
— Вы очень добры! — бросила она, не скрывая своего недовольства. — Вы забыли о холоде? К тому же мне потребуется сопровождение. Или вы готовы всех нас обречь на пневмонию?
— Что ж, даю вам два дня, но ни часа больше! Когда вы уедете?
— Послезавтра. Естественно, я возьму с собой баронессу Беркхоф. Без нее я как без рук.
— Баронесса так баронесса, только чтобы она в замок ни ногой!
Элеонора сквозь зубы поблагодарила супруга. Как огорчал ее теперь тот, которого она прежде считала олицетворением благородства и доброты! Теперь на уме у него была только тень английской короны, павшая на его брата, и мечты о том, как бы на этом поживиться...
Вот о чем размышляла герцогиня под стук копыт шести подкованных для скользкого льда тяжелых мекленбургских лошадей. Вокруг кареты сгущался утренний туман, грозивший лечь в низине плотным одеялом. Спутница герцогини, уважая ее молчание, делала вид, что дремлет.
Наклонившись к ней, Элеонора убрала с ее лба кружева головного убора, вгляделась в лицо с закрытыми глазами, быстро перекрестилась и снова отодвинулась Держась за шелковую петлю, чтобы меньше трясло на ухабах, она стала истово молиться. Ей была необходима помощь свыше, чтобы довести до желаемого завершения свой очень смелый замысел.
Черты, в которые она только что вглядывалась, принадлежали вовсе не верной Шарлотте, а Авроре Кенигсмарк, чьи способности к лицедейству, доказанные в поездке к Штоленам, так расхваливал Асфельд. Сестра Филиппа была чуть плотнее баронессы, но одного с ней роста. Это и навело герцогиню на мысль выдать ее за Шарлотту в поездке в Альден. Перед выходом в карете герцогине и графине достаточно будет обменяться накидками, отличавшимися только мехом. Аврору в княжеских горностаях преспокойно отведут к Софии Доротее.
Затея с переодеванием была вызвана единственным, но грустным обстоятельством: София Доротея не впустила бы свою мать, которую обвиняла в том, что она из опасения разрыва с супругом смирилась с его безжалостностью. Все же Элеонора родилась не на ступеньках княжеского трона, а в далеком Пуату...
Это признание перед молодой спутницей потребовало от гордой герцогини немалой смелости. Но она знала, что дочь охотнее доверится сестре своего возлюбленного, благо что была знакома с Авророй, проведшей в Ганновере два года и к тому же сильно на него похожей... Со стороны самой девушки это был дерзкий поступок, чреватый гибелью, герцогине он тоже грозил страшной карой, с которой могла бы соперничать только смерть, но недаром в жилах Элеоноры д'Ольбрёз текла кровь французских рыцарей, не побоявшихся грозных воинов-мавров самого Абд ар-Рахмана и вышвырнувших их со своих земель. Кровь же Кенигсмарков и подавно говорила сама за себя.
Целле находился всего лишь в десятке лье от этого захолустья, только что возведенного, словно в насмешку, в ранг герцогства. Тем не менее путь оказался нелегким. По мере приближения к цели путешествия обе женщины все больше погружались в отрешенное молчание. Элеонора молилась, а Аврора, проснувшись, не расставалась со своими мыслями, повторяя свою рискованную роль, сыграть которую ей предстояло один-единственный раз.
Альден показался ближе к вечеру. Он находился в южной части Люнебургских ланд, самой низинной, неплодородной и безлюдной. Там в отличие от каменистого севера даже в разгар лета нельзя было отыскать взглядом ни можжевельника, ни вереска. Во все стороны простирались невзрачные, даже уродливые земли, нагонявшие черную тоску своей бесформенностью и бесцветностью. Серая вода, галечник, редкие клочки желтой травы — и так до самого горизонта... Землю от неба отделяла полоса чахлых елей, больше похожая на крепостной частокол. Сам замок в излучине Аллера наводил ужас кровавым оттенком своих стен, подпертых железными крестовинами, и слепыми башнями, на которых круглые сутки дежурили вооруженные солдаты. Аврора невольно содрогнулась. Трудно было поверить, что в Целле беззаботно журчит та же самая река!
Эскорт и карета остановились перед поднятым мостом. Офицер, подошедший ко рву, задрал голову и устремил взгляд на силуэт между бойницами. «Герцогиня Брауншвейг-Люнебург-Целльская!» — крикнул он и взмахнул рукой. Это был приказ опустить мост и поднять решетку.
Человек на стене что-то ответил — очевидно, что он доложит о высокой гостье коменданту. Толстые брусья с обитым ржавым железом дощатым настилом стали медленно, со скрежетом опускаться и уткнулись концами в край рва почти под носом у лошадей. Сразу же появился «губернатор», он же комендант крепости Август Генрих фон Ваккербах, неприветливый субъект средних лет, судя по брюху и лиловой физиономии — знатный любитель пива. Он вышел к карете не только небритым, но и одетым кое-как: в парике набекрень, в расстегнутом мундире с золотыми галунами, с вывернутой наизнанку шляпой в руках. К дверце кареты он подошел с заметным волнением. Элеонора явила ему лицо в маске. Ваккербах умудрился, несмотря на брюхо, переломиться в поклоне ровно пополам.
— Что угодно Вашему высочеству?
— Увидеть дочь согласно имеющемуся у меня разрешению. — Она протянула бумагу, которую «губернатор» принял так опасливо, словно ему в руки сунули раскаленную кочергу.
- Предыдущая
- 36/71
- Следующая
