Очаровательная блудница - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 10

– Почему ты уезжаешь отсюда? Ты же любишь Карагач…

Это она сделала такой вывод, слушая пылкие рассказы, продиктованные совсем другим чувством – скорее всего, желанием произвести впечатление. Стас прислушался к себе и ощутил, что согревается, но сказал по-мужски сдержанно:

– Так надо, спи.

– Странно, – через некоторое время задумчиво произнесла она. – Тебя поцеловала богиня Удача, речку называют Рассохой, прииск Рассошинским… А ты уезжаешь.

Репа был мастером разговорного жанра с отроковицами и иногда восхищал тем, как мгновенно находил оригинальный, с налетом скабрезности, ответ.

Сейчас бы он сориентировался и не раздумывая в тон ей брякнул: «Вот если бы ты меня поцеловала, Афродита!»

Но Рассохин этим изящным искусством не владел и считал, что у него «позднее зажигание» – слишком долгой оказалась пауза.

– Это кто тебе сказал? – спросил, полагая, что отроковица об этом и знать не должна. – Про Рассоху?

– В камералке отчет читала… Считаешь, уходить надо на пике славы?

– Ну да, – согласился он с подсказкой, хотя внутренне усмехнулся по поводу славы. – Англичане встают из-за стола с ощущением голода…

– Ты правильно делаешь, – после паузы одобрила Женя. – И вообще ты умница, Стас. Ты такой… необычный. Я рада нашей встрече.

Ему стало жарко! Это уже походило на робкое признание в любви.

Рассохин выпростал руку из спальника – хотел дотронуться до ее волос, но вдруг взматеревшая мужская интуиция остановила движение руки и слишком вольной мысли. Ему хотелось сказать, что он не просто рад – счастлив от всего сегодняшнего дня и теперь жалеет, что сразу не разглядел ее, не почуял зова судьбы, но теперь уже по собственной воле прикусил язык.

Репнин бы его понял и сказал бы еще одну замысловатую фразу: «Чем больше женщину мы любим, тем больше меньше она нас».

И на сей раз Стас с ним согласился, вымолвил бесцветно:

– Давай спать…

В это время рядом с палаткой послышалось разливистое скворчанье ласточки – должно быть, почуяла близость людей, обрадовалась и запела, невзирая на поздний час…

– Ласточка? – Женя встрепенулась и села. – Или мне это снится?

– Не снится, – отозвался он. – Здесь они живут.

– Как у нас на даче!.. Здорово!

Репнин бы в этом случае мгновенно ответил:

– Все для тебя, дорогая!

Рассохин представил, как произносит подобные слова, и ничего не сказал.

– Лиза любит слушать, когда поют ласточки, – печально проговорила Женя. – Считает дни, когда прилетят, ведет календарь. Вообще любит все живое… Она сейчас с мамой, а я здесь… Лиза – это моя дочурка.

И вздохнула так по-матерински грустно, что словно занавес между ними задернула. Он хотел спросить, кто у нее муж, но язык не повернулся. А Женя вдруг встряхнулась и, наверное, улыбнулась.

– Вообще Лиза у меня невероятно везучая! Есть такое поверье… Еще моя бабушка рассказывала… Если поймать маленьких ежат и запереть в клетке на крючок, то мать их обязательно найдет. И попытается вызволить. А чтобы откинуть крючок, ежиха приносит ветку. Надо в это время затаиться и ждать. И как только придет – выдернуть ветку из ее зубов, а клетку открыть и выпустить ежат. Потом этой веткой открываются любые замки, клады. И самое главное – истины. Лиза с бабушкой и проделали это, заперли ежат и все по очереди ждали… И представляешь, ей повезло! Отняла ветку у ежихи!

– Жаль, раньше не знал, – серьезно сказал Рассохин. – У нас в деревне ежиков было!.. А что, геологу бы пригодилась такая ветка.

– Лиза у меня везучая, – удовлетворенно повторила отроковица. – Поэтому оставляю ее и не боюсь. Она только заикается немного…

– А кто у нее папа? – наконец-то нашел он способ задать свербящий вопрос.

– Папа и напугал! – произнесла с нескрываемой злостью и надолго замолчала.

Рассохин даже этому обрадовался – значит, наверняка в разводе, и тоже замолчал.

– Но откуда ласточки? – вдруг по-девичьи изумленно спохватилась отроковица. – Они же селятся всегда возле человеческого жилья?..

– Здесь стояло кержацкое поселение, – отозвался он и сел. – Полвека назад… Говорят, дворов на двадцать, прямо на россыпи. В прошлом году еще были ямы от подполов…

– Людей нет, а ласточки остались?

– Прилетают по привычке…

– Как странно и красиво: таежные ласточки… Может, чувствуют – люди вернутся? Ну не могут же они без людей!

– Могут, выходит…

– Я по утрам сильно чихаю, – вдруг призналась отроковица умиротворенным голосом. – Это аллергическое, реакция на перепад температур… Веди себя хорошо, Стас. Завтра я расскажу тебе историю про зимующую ласточку.

– А такие бывают? – спросил он.

– Бывают, – уже сонно отозвалась Женя.

Несколько минут потом он слушал ее легкое дыхание, перемежаемое восторженным чириканьем ласточек, и под эти звуки он скоро и незаметно уснул сам, хотя, казалось, ни на мгновение не терял ощущения реальности…

К концу второго дня Рассохин уловил сходство Лизы с матерью не только внешнее. Она оказалась достаточно скрытной и очень скупо рассказывала о себе, но даже по отдельным, случайно оброненным словам стало понятно, что сейчас она переживает кризис, в том числе и в чувствах. Ей, как и Жене Семеновой, надоело все, чему еще недавно радовалась, – Питер, работа, друзья, мужчины… И когда сбежал пятилетний сенбернар (она была уверена – поймали и съели китайцы), нахлынуло одиночество, из которого Лиза теперь стремилась вывернуться. И это, пожалуй, была основная причина, что она взялась за розыски матери.

В воскресенье вечером Рассохин собирался провожать Елизавету на вокзал, и в это время принесло Бурнашева – согласовать параметры кладоискательского аппарата ноу-хау. Увидев молодую и симпатичную, он тут же встал в стойку, потом засуетился, дамский угодник принялся отвешивать комплименты, разбавленные прозрачными намеками на их со Стасом отношения. И не ведая, кто она и зачем приезжала, даже задержать пытался, дескать, не боишься оставлять такого мужчину одного? Пока ездишь в свой Питер, уведут, за Рассохиным глаз да глаз нужен. Видишь, какой молодой? В общем, натрепал ворох слов, ввел в смущение Елизавету, разозлил Стаса и увязался с ними на Ленинградский вокзал.

А Рассохин решил перед самым расставанием все же открыть Лизе свою тайну, рассказать про многолетние мучительные сомнения, и про то, что мама ее все же не отличалась кротким нравом и целомудренностью. В общем, рассказать все как есть, чтобы вызвать у нее антипатию, неприятие, отторжение – отрицательные чувства, которые бы враз отмели мнимые надежды на будущие, пусть даже дружеские отношения. Он был уверен: Лиза ужаснется, услышав, как он стрелял в ее мать, и не захочет больше ни звонить, ни приезжать.

Бурнашев спутал все планы, ибо на вокзале от Лизы не отходил и что-то долго нашептал на ушко, когда садили в вагон. Потом поцеловал ручку, погрозил пальцем и, когда поезд тронулся, повертел им же у виска.

– Зачем отпустил, кретин? Такая женщина! А как на тебя смотрела! Надо было брать с ходу!

Бурнашев знал о Жене Семеновой лишь то, что было связано с кержацким кладом, а делиться делами сердечными Рассохин не собирался, да и случая не было.

– Она у тебя ночевала? – с пристрастием допрашивал он. – Ну и как?.. Ничего, или?.. Она вообще кто? И ведь промолчал, хрен моржовый! Праведник! Испугался отобью?.. А хороша! Давно таких не встречал!

– Это дочь Жени Семеновой, – признался Стас, чувствуя, как нереализованное желание исповеди подпирает горло.

– Той самой? С которой загорали? – блеснул Бурнашев памятью и глазами. – Во история! Ну и что? Мамка была старше тебя, а эта моложе. Как раз!.. Не комплексуй, балбес! У тебя же с мамкой ничего не было? Да если бы и было!..

– Я убил ее.

– Кого ее?

– Женю Семенову. Мать Лизы.

– То есть как убил? – ошалел Бурнашев. – Ты что мелешь?

– Из трехлинейки, в упор…

– Ты серьезно или прикалываешься? Рассказывай!