За ценой не постоим - Кошкин Иван Всеволодович - Страница 28

• Предыдущая
• 28/69
• Следующая

Предатель вздрогнул и затравленно огляделся. Капитан видел, как несколько крестьян подошли ближе, чтобы лучше слышать, и шагнул к следующему.

— Это Жмыхов, — сказал Петр.

— Бывший красноармеец Жмыхов Алексей, — крикнул Чекменев, — дезертировал с призывного пункта, пошел в полицаи! Тринадцатого октября выдал немцам колхозника Семена Ивановича Проклова, помогавшего Красной Армии! Сам! Слышите, сам надел Проклову петлю на шею!

Народу на площади стало заметно больше, люди молча смотрели на простой и страшный суд, где невысокий хромой человек с красной лентой на шапке обвинял четырех других в иудиных преступлениях.

— А этого я сам, — внезапно севшим голосом сказал Петр Николаевич, — сам объявлю.

Немцы появились в районе внезапно, просто однажды днем в село въехали три мотоцикла, а чуть погодя — колонна грузовиков. Деревенская фельдшерица, Софья Соломоновна Жеребкина едва успела подхватить двоих дочерей и вбежать во двор к соседям. Моторины приняли Софу без колебаний и спрятали всех троих в погребе — соседи ведь, двадцать лет бок о бок, чуть ли не родня. Фельдшерица приехала в деревню из города в далеком, 21-м году, тоненькой девушкой, вышла замуж за местного парня и уже давно была для всех Софка, Софушка, а с возрастом и Соломоновна. Жеребкина приняла чуть ли не всех младенцев в деревне, лечила покалечившихся, добилась в райцентре, чтобы в деревне оборудовали медпункт. Муж ее умер незадолго до войны, старшие сыновья, как и у Моториных, были в армии, и Жеребкина осталась с дочками — Оленькой и Танюшей. Моторины укрыли соседей, а вечером, когда большая часть немцев уехала, Петр Николаевич пошел на кордон, к брату-леснику. Прятать Софью в селе было опасно, и колхозник хотел просить вдовца приютить Жеребкиных у себя. Моторин-старший поворчал для порядка, а потом велел вести баб, поскорее от греха — припасов хватит, да и скотина на кордоне имелась. Обратно Петр Николаевич шел радостный — и тому, что Софа с дочерьми будут в безопасности, и тому, что брат его с годами остался прямым, правильным мужиком, да и, чего греха таить, тому, что теперь можно не бояться, если немцы придут с обыском. Домой он вернулся уже в темноте. Двор встретил его странной, недоброй тишиной. Шарик, что обычно радостно лаял хозяину за пол-улицы, молчал, и Моторин, вне себя от подступившего ужаса, подбежал к калитке… Он нашел их за домом — жену, двух младших сыновей, Софу, Олю, Таню, всех шестерых. Их расстреляли, потом, для верности, проткнули штыками, да так и оставили лежать в пыли; над лужами засохшей крови роились мухи. Петр Николаевич не помнил, сколько он простоял там, не в силах пошевелиться. Он не помнил, как тайком, задами, к нему пробрались соседи, как копали могилу по очереди, и двое мальчишек стояли у ворот, следя, не идут ли по улице немцы… Три молодухи и одна старая бабка, что не побоялись прийти среди ночи помочь схоронить по-человечески, не смели выть, и плакали молча, обмывая истерзанные тела. Лишь когда мертвых опустили в яму, Петр встал с колен и подошел к могиле. Взяв горсть земли, он бросил ее на завернутые в простыни трупы и отошел в сторону. Мужики закопали погибших и молча разошлись, уводя женщин. Лишь один, старик, задержался. Даже в темноте избегая смотреть в лицо Моторину, он сказал, что выдал свой. Односельчанин. В ту же ночь Петр ушел из деревни. Через два дня, на лесной дороге немецкий мотоцикл налетел на неведомо кем натянутую веревку. Водителю свернуло шею, а пулеметчика зарубил топором выскочивший из кустов бородатый мужик. Так у Петра Николаевича появились винтовка и пулемет, с которыми он и пришел в макаровский отряд. Партизанские разведчики, которыми руководил из лагеря раненый Чекменев, выяснили, кто выдал Моториных, и когда Петр узнал, что капитан с парашютистами собирается уничтожить полицаев в Борах, он подошел к командиру и, глядя ему в глаза, сказал: «С вами пойду». Чекменев только кивнул.

— Семен… Семен Пирогов, — хрипло сказал Моторин и уже громче повторил: — Пирогов Семен! Четвертого сентября выдал немцам на смерть Моториных: Марину, Петю и Сашу, и Жеребкиных: Софью, Олю и Таню. А сам в полицаи подался, иуда…

Люди на площади загудели. Чекменев подошел к четвертому.

— Я не убивал, — завопил вдруг тот и повалился на колени. — Не убивал я никого! Я отсюда, из Боров, кого хочешь спроси! Мне семью кормить надо… Товарищи…

— Точно, наш он, дурак, — крикнул кто-то из толпы. — Всего неделю как с ними…

— А детей и впрямь шестеро, настрогал, дурное дело нехитрое, — это сказал высокий дед, что подошел совсем близко. — Вы бы его оставили, товарищ начальник. Не убивал он.

— Не убивал? — громко спросил Чекменев, и площадь замолчала.

Капитан шагнул к полицаю и вдруг рывком поднял его на ноги.

— А приказали бы? Убил бы? — бешено крикнул он в белое, трясущееся лицо. — Ну, отвечай, сволочь? Стрелял бы?

— Нет! Нет!

Чекменев оттолкнул труса так, что тот грохнулся на спину. Капитан знал, что имеет право расстрелять этого вместе с остальными. Более того, он ДОЛЖЕН его расстрелять. Этот человек был полицаем, предателем, и неважно, зачем им стал — из-за каких-то обид, от страха, ради выгоды или ради семьи. Враг есть враг. Но Чекменев понимал: сейчас для людей, что собрались здесь — собрались сами, не по принуждению, партизаны олицетворяют СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Если он расстреляет полицая, который никого не убивал, — это, конечно, послужит хорошим уроком и предупреждением остальным. Но, с другой стороны, гораздо важнее сейчас доказать народу, что советские люди стоят за правое, справедливое дело. И тогда крестьяне будут видеть в них не врагов, а защитников, освободителей. Капитан подошел к елозящему по земле трусу и от души пнул его в бок:

— Пошел отсюда, сволочь, — приказал он.

Полицай вскочил и, шатаясь, побежал прочь. Чекменев повернулся к остальным.

— Именем советской власти, я, капитан Рабоче-Крестьянской Красной Армии Чекменев, приговариваю вас к смерти, — громко сказал он и вытащил из-за пазухи револьвер.

Продолжая движение, он быстро, но плавно поднял оружие и выстрелил Сазонову в лоб. Двое других, как по команде, бросились в разные стороны, однако ушли недалеко. С бешеным ревом Моторин прыгнул наперерез убийце своей семьи, сбил его с ног ударом приклада. Когда Пирогов попытался подняться, Петр Николаевич загнал патрон в патронник и выстрелил предателю в лицо. Жмыхов кинулся к забору, у которого стояли люди, стрелять было нельзя, но Говорухин вдруг выхватил кинжал, и, обхватив полицая за шею, рухнул с ним наземь. Через мгновение он уже стоял на коленях рядом с дергающимся телом иуды и вытирал лезвие об рубаху.

— Готов, — хрипло сказал он и убрал кинжал в ножны.

Толпа ахнула, и тогда Чекменев, хромая, вышел вперед.

— Слушайте меня, — крикнул он.

Люди замолчали.

— Немцы говорят вам, что они выиграли войну! Это неправда, Красная Армия сражается и победит. Немцы говорят, что они взяли Москву! Это ложь — вот, рядом со мной стоят товарищи, которые только три дня, как прилетели из Москвы!

Крестьяне загудели, Говорухин, чувствуя, что на него смотрят десятки глаз, расправил плечи и кивнул.

— Немцы говорят, что советской власти больше нет! — надсаживаясь, прокричал капитан. — Вот они мы! Мы — советская власть. И всякая сволочь, предатель, убийца, пусть знают — от расплаты им не уйти, как не ушли вот эти! И земля будет гореть у них под ногами!

Чекменев повернулся и, хромая, пошел к десантникам.

— По коням! — приказал он.

Забираться в седло с больной ногой было тяжело и мучительно, но капитан стиснул зубы и легко, словно здоровый, вскочил на коня. Вслед за ним полезли на коней остальные.

— За мной, — приказал Чекменев и, не оглядываясь, повел маленький отряд в лес.

Они ехали молча, впереди — Говорухин и Ратовский, Кривков все шевелил, морщась, в стремени подшибленной ногой, Чекменев и Моторин — замыкающими.

• Предыдущая
• 28/69
• Следующая