Два билета на электричку. Рассказы - Алешковский Юз - Страница 10

• Предыдущая
• 10/11
• Следующая

Ни разу в жизни я не видел такого красивого гриба и всё смотрел на его крепкую ножку, уютно стоявшую на зелёном коврике мха, и на запотевшую шляпку, немного приподнятую кверху, как будто гриб, озябнув за ночь, смотрел на солнце. И я подумал: «Вот она — первая премия!»

Я вынул ножик, но увидел Зойку. Она шла, не замечая меня. Тогда я отошёл в сторону и притворился, что ищу костянику.

Зойка чуть не споткнулась о гриб и ахнула и тоже встала перед ним на коленки.

— Вовка!.. Вовка!.. Гриб!..

Я подошёл, посмотрел с удовольствием на гриб и сказал, пожав плечами:

— Ну, и что? Ну, гриб…

Мишка и Борька подбежали к нам и тоже стали перед грибом на коленки.

— Давай Зойке премию! — сказал я Мишке.

— И мне… — скрипнул зубами Борька.

— Премия за самый красивый гриб, — объявил Мишка, — присуждается Зойке. А за количество Борьке.

— Давай! — Борька подставил руки.

— И Зойка и Борька получают высшую на свете премию — Радость Победителя!

Зойка захлопала в ладоши, а у Борьки опустились руки. Он закричал:

— Не надо мне радость!.. Я хочу… премию!.. Настоящую! В руки! Надули!

Зато я, как никогда, почувствовал радость победителя и хотел срезать гриб и отдать Зойке, но она оттолкнула меня.

— Не надо… Жалко… Пусть растёт до конца.

— Подумаешь… пусть… — сказал я. — Пойдём…

И мы пошли дальше, но ещё не раз оборачивались и смотрели на самый красивый гриб.

Потом просека кончилась, запахло дымком, и я засмеялся, услышав звонко-золотистое «кукареку!» и злобное квохтанье. Это тужился хулиган Гусар, а кукарекал Артист — славный петух моей бабушки.

В начале лета мой отец купил в рыбном магазине пять килограммов воблы. Он нанизал её на шпагат и повесил связку за буфетом на гвоздик.

По утрам он брал с собой на работу три воблы и по одной скрепя сердце выдавал мне и маме. Мама никак не могла понять: почему это все мужчины с ума посходили от воблы?

— Это королевский деликатес! — говорил мой отец.

Вчера, пообедав, я вышел во двор с очищенной воблой. Я, как всегда, сначала разобрал на части голову, потом обсосал плавники и каждую косточку, а икру оставил напоследок.

Потом я принялся за самую вкусную часть воблы: за спинку. Она, как янтарь, просвечивала на солнце, и я долго держал кусочки во рту и думал: «Правда, ничего нет вкусней на свете. Куда там всяким грушам, наполеону, харчо и ржаным сухарикам с солью!»

Я старался подольше растянуть удовольствие, но от воблы, как всегда, неожиданно остался только маленький хвостик. Я обрадовался, подумав, что завтра утром снова получу воблу, и пошёл к Петьке.

Петька надевал на красную лапку сизого голубя дюралевое колечко. Потом он выпустил голубя с балкона, посмотрел на меня в упор и спросил:

— Ел воблу?

— А ты видел?

— Чешуя у тебя на носу, — сказал Петька. — Не мог оставить. Жадный ты на воблу.

— Все на воблу жадные, — сказал я, но дал Петьке немножко икры.

Он положил её за щёку.

— Знаешь, я уже два дня думаю, куда девался Тим Тимыч?

— И я его давно не видел. Не дали же ему пятнадцать суток.

— Не тот человек, — сказал Петька. — В квартире у него никого нет. Я вчера ходил. Пойдём ещё зайдём. Может, бабушка из деревни приехала.

Мы поднялись на седьмой этаж. Тим Тимыч жил с Петькой в одном подъезде. Ему было больше пятидесяти лет, а он дружил с нами, как с товарищами, давал читать «Технику — молодёжи», помогал решать задачки и записывал наши голоса на «магнит». Работал Тим Тимыч конструктором. Жены и детей у него не было.

Петька позвонил два раза. Мы услышали шарканье шлёпанцев.

— Вот! Сейчас узнаем! — обрадовался Петька.

— Кто? — это к двери подошла бабушка, соседка Тим Тимыча.

— Мы. Я и Вовка. А куда уехал Тим Тимыч?

Бабушка приоткрыла дверь.

— Не уехал он. В больницу слёг. С давлением. Я звонила. Говорят, не ест ничего. Всё думает и грустный. Холостяцкая его жизнь. Может, поправится.

Бабушка, заохав, закрыла дверь.

Мы с Петькой сели на ступеньки и задумались. У меня как-то тяжело-тяжело стало на сердце.

— Что же он? — сказал Петька. — Мы же друзья. Мог бы сказать перед уходом. Сообразили бы чего-нибудь. Скучно там лежать. По себе знаю.

— Давай сходим, и всё, — предложил я.

— «Сходим, и всё»! Надо же передачу нести, а денег нет… Мне мороженое носили, когда я с гландами лежал.

— Вот и отнесём чего-нибудь вкусненького. Пошли, — сказал я, поднимаясь со ступенек.

— Чего вкусненького? У него аппетита нет. Винегрет? Или мясо из борща? Может, киселя черносмородинного?

Мы спускались вниз, соображая, чего бы такого вкусненького отнести Тим Тимычу.

— Вот ты, — сказал Петька, — если бы ты заболел, какую бы ты захотел получить от меня передачу?

Я, не задумываясь, воскликнул:

— Воблу! Больше ничего!

— И я воблу! — сказал Петька. — Мужчине в больнице только вобла нужна! — Он тут же приуныл. — А пиво? Они же все воблу пивом запивают… Денег нет на пиво…

— А вобла у тебя есть? — спросил я.

— Заперта от меня вобла. Вот уже целых два дня, а в моём теле соли мало…

— От меня ничего не запирают, — похвалился я. — Только если возьму воблу без спроса, меня ожидает самая страшная кара.

Петька стал меня уговаривать:

— Мы же не сами её съедим. Человеку же отнесём. И какая может быть самая страшная кара?.. А?

Я не решался.

Петька не отставал:

— Возьми. Не трусь. А я, была не была, сдам молочные бутылки, и купим пиво. Человек же дороже воблы и молочных бутылок! Ну?

Я больше не мог раздумывать, потому что не меньше Петьки любил Тим Тимыча.

Мы пошли ко мне домой. Я снял с гвоздика связку воблы. На шпагате оставалось ещё штук двадцать серебристых, с раздутыми от икры боками рыбёшек. Я выбрал три самые большие.

— Семь бед — один ответ, — сказал Петька, намекая ещё на парочку вобл.

Я снял две воблы поменьше. Петька заклянчил:

— И мне дай… одну… в долг до завтра… У меня соли мало в теле…

— Пошли! — крикнул я. — И так попадёт! Она у отца на вес золота!

Петька надулся. Мы пошли к нему за молочными бутылками. Он взял в кухне пять бутылок, положил их в нейлоновую авоську и сказал:

— Теперь бутылки будут запирать…

Мы сдали их, купили в «Гастрономе» пиво и пошли в больницу. Она находилась недалеко от нашего дома.

В приёмном покое мы прочитали список продуктов, которые разрешалось передавать больным. Вобла и пиво не были там указаны. Поэтому я переложил воблу из авоськи в карманы. Петька быстро заткнул бутылки с пивом за пояс, ахнул, встал на цыпочки и глупо заулыбался, как будто входил в ледяную воду. Ведь бутылки были очень холодными, а он их сразу прижал к животу.

Потом мы долго просили сестру пустить нас к Тим Тимычу в неположенное время. Сестра наконец позвонила врачу, спросила, пускать или не пускать, заворчала и выдала два белых халата. Мы, путаясь в них, поднялись по лестнице на третий этаж. Я приоткрыл дверь и заглянул в восьмую палату.

Тим Тимыч лежал у самого окна и смотрел в потолок, согнув коленки и закинув руки за голову. Он похудел и побледнел, и лицо его показалось мне грустным-грустным. Петька толкнул меня сзади. Я вошёл в палату и тихо сказал:

— Тим Тимыч…

И Петька из-за моего плеча позвал:

— Тим Тимыч…

Тим Тимыч приподнялся и удивлённо посмотрел на нас. Потом он, наверно, поверил до конца, что это действительно я и Петька стоим в дверях, улыбнулся и закричал:

— Мой великий друг Вовка! Мой великий друг Петька! О! Мои дорогие оболтусы. Сюда! Сюда!

Мы подбежали к кровати и долго трясли руки Тим Тимыча. Петька левую, а я правую. Мы неожиданно застеснялись, не знали, что сказать, и вдруг Петька снова ахнул, нагнулся и выкатил из штанины бутылку пива.

• Предыдущая
• 10/11
• Следующая