Клуб Мертвых - Кобб Вильям - Страница 45

— Очень логично!

— Я отправился в сарай и стал глядеть в эти отверстия.

— И тогда?

— Знаете ли вы, что я увидел?

— Нет, потому что ты еще не сказал этого!

— Так вот, Блазиас, которого я видел только со спины, стоял, наклонившись над…

Малуан остановился и огляделся кругом, как бы боясь быть услышанным.

— Над чем?

— Над трупом! — едва слышно произнес Малуан. Мюфлие и Кониглю подпрыгнули.

— Что! Старый горбун…

— Старый горбун был, кажется, очень озабочен… а тот сидел на стуле, откинув голову назад и бледный-бледный! О! Он был мертв! Это сразу было видно!…

— Бр-р! — сказал Кониглю, у которого было чувствительное сердце. — Меня мороз по коже пробирает!

— Что же ты тогда сделал?

— Так прошло минут пять… Тогда я увидел, что старик подошел к маленькому очагу, на котором был разведен огонь. На нем что-то варилось, распространяя дьвольский дым… тогда…признаюсь, мне стало страшно, и я смылся. Но… это все еще не все…

— А желтяки?…

— Погодите! Я добежал до набережной… тут я остановился. Я сказал себе: друзья рассчитывают на меня… надо же принести то, за чем меня посылали… Я немного колебался… это понятно… не правда ли… наконец я решился… и вернулся назад… И знаете, что я нашел?

— Другой труп?

— Нет! Папа Блазиас совершенно спокойно сидел в своей лавочке, двери которой были открыты настежь, и чистил старую кастрюлю!

— Это странно. Ты, может быть, ошибся?

— О нет, я видел покойника так же, как вижу вас!

— Не говори глупостей, — перебил Кониглю, которому это сравнение, кажется, не очень понравилось.

— Я не знаю, что у меня выражалось на лице, но папа Блазиас бросил на меня такой взгляд… Поэтому я, не говоря ни слова, подал ему принесенное… Он тоже был не в своей тарелке, потому что даже не посмотрел на вещи… а сейчас же отправился к своей конторке и дал мне горсть желтяков…

Говоря это, Малуан разжал кулаки и показал около полдюжины золотых.

— Черт побери! — сказал Мюфлие. — Я думал, что этот хлам стоит меньше!

— Надо отнести сдачу назад? — спросил Малуан, считавший своим долгом произнести эту тонкую и деликатную остроту.

— Старик, должно быть, убил кого-нибудь.

— Крови не было видно.

— Значит отравил… А как был одет покойник?

— О! Великолепно… первый сорт!

— Старый?

— Так себе… невысокий, худой, с птичьим лицом…

— Это все?

— Почти!… Ах! Нет… я заметил толстую цепочку от часов…

— Ах ты шалун! — сказал Мюфлие, слегка трепля его по шеке. Наступило минутное молчание. Каждый думал об этом странном приключении.

Правда, манеры старого еврея Блазиаса всегда казались им странными, но кого могут шокировать манеры скупщика краденого?

— Впрочем, — сказал Мюфлие, — это нас не касается.

— В таком случае, дьявол с ними, а с нами хороший завтрак!

— Отлично!

— Так поторопимся же!

Но Мюфлие не шевелился. По-видимому, у него возникла новая идея…

— Кониглю, — сказал он, — так как мы при деньгах, то не думаешь ли ты, что это хороший повод для служения Венере?

Кониглю подмигнул.

— Памела!

— Германс!…

— Славная идея!

— Но я, — перебил Малуан, — я, значит, буду один!

— Малуан, друг мой, у тебя все впереди, — сказал Мюфлие, — но поверь моему опыту, бойся любви! Если бы ты знал, сколько мне это стоило… горя и угрызений… Это ужасно!

Несколько минут спустя фиакр, запряженный двумя тощими клячами, вез трех приятелей к площади Бастилии, так как Германс и Памела работали недалеко от бульвара Укреплений. Не входя в подробности, малозначительные для читателя, пропустим несколько часов и войдем в таверну на площади Трона, где застанем всех пятерых за столом, уставленным бутылками.

За Памелой, здоровой женщиной лет тридцати, увивался Кониглю. Он был в ударе! Витиевато-соленые остроты вылетали шумным роем из его постоянно жующего рта. Памела обнадеживающе улыбалась. Мюфлие был серьезен и патетичен. Наклонясь к Германс, по крепости сложения ничем не уступавшей подруге, он говорил:

— Как! Ты сомневаешься во мне, мой ангел! Но разве этот завтрак не является доказательством чувств, которые ты мне внушаешь? Это недоверие оскорбляет меня, клянусь честью!

В эту минуту с улицы послышались громкий шум, звуки цимбал и зычный голос:

— Пожалуйте, пожалуйте, господа!… Представление сейчас начинается!

Малуан, привлеченный голосом, обещавшим избавить его от одиночества, бросился к окну.

— Акробаты!

Германс, прервав страстные речи своего возлюбленного, также подбежала к окну, хлопая в ладоши.

— О! Как бы я хотела посмотреть!

Не было надобности дважды повторять это, если Мюфлие был рядом.

— Что там, мой ангел? — спросил он.

— Безрукие люди, показывающие фокусы и поднимающие тяжести!

Мюфлие встал из-за стола. Кониглю поднял голову. Малуан, все это время жадно смотревший в окно, обернулся.

— Не совсем безрукие, — заметил он. — Их двое, но у каждого только по одной руке!

— Милашка Анатоль! (Так звали Мюфлие). Я хочу туда!

Мюфлие медленно подошел к окну. Вот что он увидел…

В нескольких шагах от таверны стоял маленький балаган с нарисованными на его стенах атлетами, демонстрирующими различные чудеса силы, носящими пушки на плечах и т. д. Над рисунками была надпись: «Две руки на двоих! Братья Правый и Левый имеют честь известить почтенную публику, что после различных упражнений они принимают вызов на состязание в силе со всяким, кто почтит их доверием! За вход — два су».

— Как это забавно! Как это забавно! — повторяла Германс. Памела тоже горела желанием посмотреть на одноруких атлетов.

Кониглю посмотрел на Мюфлие. Мюфлие посмотрел на Кониглю.

Они поняли другдруга с одного взгляда. Рыцарский дух старой Франции взыграл в их очерствевших душах.

— Заплатим по счету! — сказал Мюфлие.

— И — в балаган! — добавил Кониглю.

Наши читатели, конечно же, не забыли двух братьев, присутствовавших на заседании «Клуба Мертвых» и носивших странные прозвища Правый и Левый.

Да, они были атлетами. Это они в тот знаменательный для нашей истории день зазывали публику в свой балаган.

Но прежде чем двинуться вслед за сюжетом, мы должны рассказать, каким образом братья сделались жертвой несчастья, лишившего каждого из них одной руки. История эта довольно проста. Они звались братьями Мартен и с детства вместе с отцом занимались атлетикой. Рождение близнецов стоило их матери жизни. Была у них еще сестра старше их двумя годами.

Мартен остался один с тремя детьми. Но он был человек мужественный и не отчаивался. Из акробата он превратился в странствующего певца. В первые годы ему приходилось очень трудно, так как надо было тащить за собой детей, не умевших ходить. Правда, в деревнях он встречал хороший прием, умея выбирать песни, трогавшие сердца женщин.

Очень часто ему предлагали отдать на воспитание то того, то другого из детей, а иногда даже и всех троих. Но он всегда отвечал, качая головой:

— Вы очень добры, но я поклялся покойнице, что не оставлю их.

К тому же, разве он мог бы петь без них?

И снова впрягаясь в повозку, на которой стояла большая корзина с детьми, он продолжал путь, а дети хлопали в ладоши и кричали:

— Ну! Папа!… Ну! Скорее!

Он был почти счастлив.

Между тем дети росли, но по странному капризу природы, в то время как близнецы росли и становились сильными и ловкими, их сестра оставалась слабенькой и почти совсем не развивалась. Это было настоящим горем для отца, но зато, играя с мальчиками, которым было уже по семь лет, он заметил, что они необычайно сильны и ловки, и, вспомнив свое прежнее ремесло атлета, задумал обучить ему детей.

В первый же раз, когда отец решился дать представление перед публикой, мальчики имели громадный успех. С этого времени положение семейства стало улучшаться, они зарабатывали приличные деньги и построили балаган на колесах, с которым путешествовали по ярмаркам.