Не будите Гаурдака - Багдерина Светлана Анатольевна - Страница 30

— А как они отличают, кто здесь свой, кто чужой? — болезненно вздрагивая при каждом ударе, достигающем цели, повернулся к отрягу царевич.

Тот глянул на него, как на умственно отсталого, но до объяснения снизошел.

— Тут нет чужих. Тут все свои. Чужих здесь быть не может, южанин.

Не сразу сообразив, что последнее прилагательное относится к нему, Иванушка оглянулся, но, не обнаружив ни невесть откуда явившихся узамбарцев, ни прибившихся в последнюю минуту шатт-аль-шейхцев за спиной, пришел к озадачившему его выводу, что «южанин» — это он.

— И за что они так друг друга?..

— Вань, было бы за что — поубивали бы, — положила ему руку на плечо Сенька. — А так — ни за что. Охота драться — и дерутся. Ты лучше по сторонам гляди — может, главного узришь. А то по этакому дворцу можно неделю пролетать и его не найти.

Иван послушно окинул сумрачным взглядом простирающееся у его ног поле боя размером с пять территорий легендарной Этики, но все, кто попадал в поле его зрения, получали по головам, плечам и прочим частям тела размашисто, от души и без особого пиетета.

— Главный — это которого бьют больше всех, или меньше? — хмуро поинтересовался он, не ожидая ответа.

— Да Рагнарок неприкосновенен!!! — взвился Олаф, как будто лукоморец предложил ему самому ткнуть пару раз мечом в Светоносного. — Как тебе такое вообще в голову…

И тут угасающий солнечный диск за их спинами коснулся горизонта.

В эту же самую секунду грохот битвы перекрыл могучий рев исполинского сигнального рога, и все дерущиеся, уже не дерущиеся, равно как и те, кто, по виду, уже никогда не будет драться, как по мановению волшебной палочки поднялись в воздух — многие из них всё еще пытаясь достать противника, от которого его оторвал ночной полет, или просто оказавшегося под горячей рукой соседа.

Одновременно в стенах вспыхнули лесным пожаром и запылали бесчисленные очаги, а на их вертелах материализовались и закрутились, подрумяниваясь на глазах, неразделанные туши диких вепрей и быков.

— Сейчас будет пир! — как завороженный, следил жадными горящими глазами за происходящим внизу рыжий королевич.

— Пир на весь мир… — рассеянно пробормотал Адалет, озирая цепко очистившееся пространство внизу. — И хозяин на огонек заглянет… будем надеяться…

И пир явился.

Сначала под болтающимися ногами развоевавшихся отрягов материализовались длинные столы и скамьи — бесконечные ряды незамысловатой мебели, излиновывающей бескрайний холл как старательный писец — гроссбух.

А потом начались чудеса.

Откуда ни возьмись, на чисто выскобленные доски столешниц спустились и покрыли их ослепительно белые накрахмаленные скатерти. На них стали вылепливаться прямо из воздуха, один за другим, запотевшие фигуристые медные кувшины шатт-аль-шейхской работы, тучные лукоморские самовары, бемские граненые графины цветного стекла, покрытые капельками холодной испарины, тонкошеие, окутанные пылью веков бутылки…

Не успели запоздалые гости ахнуть, как к посуде на столе присоединились фужеры, рюмки, стопки и бокалы всех фасонов, цветов и калибров, а за ними, как цыплята за наседками, выскочили на белоснежную поверхность из ниоткуда супницы с супами и салатницы с салатами, сливочники со сливками и соусники с соусами, розетки с вареньем и креманки с кремом-брюле, длинноногие вазы с фруктами и чаши в виде раковин[29] для омовения пальцев…

Фарфоровые тарелки — побольше, поменьше, с орнаментом попроще и позамысловатее, или просто с золотыми каемочками, не заставили себя ждать. А уж за ними последовали-окружили серебряные ножи и ножики, вилки и вилочки, ложки и ложечки — штук по пять с каждой стороны, выложены ровненько, по ранжиру, только блестят-переливаются в свете свечей в мельхиоровых подсвечниках. Рядом с ними, как вычурные короны неоткрытых царств или причудливые цветы неведомых растений, расположились-распустились крахмально-ломкие льняные салфетки.

В воздухе зазвенела, перекатываясь обволакивающими волшебными волнами, чарующая музыка арфы и челесты.

— Вот это да… — не веря своим глазам, ушам, а, заодно, и остальным чувствам, восхищенно выдохнула Серафима.

— Никогда бы не подумал, что… — начал было Адалет, но что именно ни в век не пришло бы в голову древнему магу-хранителю, так и осталось тайной, покрытой крахмальной салфеткой.

Потому что журчание сладостных нот перекрыл гневный громовой рев.

— ФРИГГ!!!!!!!!!!..

Музыка оборвалась нестройным аккордом.

— ФРИГГ!!!!!!!!!..

Ответом громогласному недовольному была вызывающая, звенящая тишина.

— Я кому сказал!!! А ну сделай всё по-хорошему быстро!!!

— Открой глаза, старый. Это и есть — «по-хорошему», — прокатился над застывшим холлом не менее раскатистый упрямый женский голос.

Женщина была обречена на поражение, у нее не было ни одного шанса ни противостоять грозному мужчине, ни оставить созданную ей застольную гармонию, и она это понимала…

Но не желала сдаваться без боя.

— Ты погляди, как всё красиво и аккуратно! Как всё сияет и свер…

— Убери этот хлам немедленно, пока я сам не взялся за это!!! Герои жаждут и томятся! Они заслужили настоящий пир, а не твои выкрутасы! В куклы до сих пор не наигралась, клуша?

— Да как ты!..

— Молчи!!! Ты ничего не понимаешь своими куриными мозгами, но всюду лезешь в мужские дела! И это уже не в первый раз!

— Мне надоело…

— Вот и угомонись! Запомни, наконец, что перед тобой не какие-нибудь заморские фифы, а могучие воины своей страны! Герои! Гиганты!

Герои и гиганты одобрительно взревели и заколотили мечами, палицами и топорами кто об щиты, кто — о шлемы соседей.

— Почему ты считаешь… — сделала последнюю, отчаянную попытку неизвестная хозяйка, но и она была обречена на провал.

— Я считаю до трех, Фригг! — угрожающе рыкнул тот же мужской бас. — И если ты не исправишь всё, как надо… Раз… Два…

Женщина снова проиграла.

Мягкий свет от свечей, окружавший столы, мигнул и погас, а когда колоссальный зал снова озарился, то оранжево-красные тени громадных очагов и жаровен заплясали на стенах, полу и сердитых лицах явно зависевшихся героев.

Скатерти и всё, что было на них, бесследно исчезло, и на глазах у запоздалых посетителей закрутилось волшебство иного рода.

С потолка на голые доски столешниц с грохотом обрушились двадцатилитровые бочонки, источающие кислый запах эля. Следом за ними с сухим стуком дождем посыпались двухлитровые деревянные кружки, блюда, размером со щиты[30], а на них — по половине бараньей туши.

Место тарелок заняли ломти черного хлеба сантиметров десять толщиной, а на них — ломти дымящегося[31] мяса.

Притихшие было при первых звуках ссоры отряги оживились, радостно загомонили, и плавно опустились на заскрипевшие под их и оружия тяжестью лавки.

Оружие из их рук испарилось, но зато откуда-то из-под столов выскочили поджарые гончие, и преданными голодными глазами уставились на ломящиеся под бременем мяса и костей столы.

— Герои мои! Отряги! День прошел славно! Так встретим же ночь с весельем! — прогремел над вояками, радостно потирающими так и оставшиеся немытыми руки, тот же голос, но теперь уже тише и добродушнее. — Пейте, пока не сможете выпить больше ни капли!.. Ешьте, пока ни единой крошкой больше не поместится в ваши утробы!.. Одна капля — это не море!.. Одна крошка — это не хлеб!.. Веселье и горе — два берега одного фьорда!.. Один день и вечность…

— За Хеймдалл! За Старкад!.. — воззвал, перекрыв недосказанную фразу, другой голос — хриплый и грубый.

— Во имя Рагнарока!!! — вступил третий, мелодичный и сильный, и темные, немытые со дня сотворения Хеймдалла кружки сами по себе наполнились до краев пенистым мутным пивом.

В ноздри ударил убойный запах неопознанных злаков, наскоро сваренных с недозрелым хмелем.