Мечи легиона - Вейцкин Александр - Страница 91

• Предыдущая
• 91/118
• Следующая

— Слушаю, — сказал Скавр. Он догадывался, от кого услышит весточку, но после хитрых намеков и шуток Бальзамона не хотел доставлять Патриарху удовольствие, показав свою тревогу.

Его напускная невозмутимость, казалось, забавляла прелата не меньше, чем ожидаемое возбуждение. Хитрым, уклончивым тоном, столь характерным для видессианина, Бальзамон сказал:

— Я, кажется, что-то говорил о камнях? Ну что ж, имеется некий человек, и он не прочь довести до твоего слуха, что некоторые камни — зеленого цвета, — вероятно, знакомые тебе, постоянно надеваются на шею упомянутого человека. И сия персона намеревается носить их до вашей следующей встречи, когда бы сия встреча ни произошла.

Пусть Саборий поломает себе над этим голову, подумал Марк. Он полагал, что помощник Бальзамона и без того знал, чем занимается его формальный «повелитель», независимо от того, подслушивал ли бывший солдат в замочную скважину. Алипия носит подарок Марка — изумрудное ожерелье. Мысль об этом ласково согрела сердце трибуна. Бальзамон понял, что сообщение дошло по адресу. Марк просто сказал:

— Спасибо. Надеюсь, что смогу ответить на это послание сам.

— Человек, который доверил его мне, тоже надеется на это. — Патриарх выдержал паузу, как бы не вполне уверенный в том, что хочет переменить тему беседы. Затем он сказал: — Тебе пришлось проделать путь куда дальше, чем до Амориона.

— Я вовсе не собирался уходить так далеко, — отозвался Скавр. — Мне это путешествие было совершенно не нужно!

Одна только мысль о том, что его понесло на запад, в Машиз, вместе с караваном Тамаспа — и именно в тот момент, когда легионеры рвались к Амориону спасать его, — одна эта мысль выводила его из себя.

— Не нужно, говоришь? Я не был бы столь в этом уверен, — заметил Бальзамон. — В молодости я искал мирской мудрости и обучался в Академии; в зрелые лета начал служить Фосу в жреческом облачении. И за все эти годы я усвоил одну истину: паутина жизни и свершений всегда больше, чем кажется мухе, которая бьется в своем маленьком углу.

— Не слишком отрадная картина.

— Разве? — невозмутимо переспросил Патриарх. И снова помедлил, прежде чем продолжать. — Я так понимаю, ты… м-м… лично имел дело с… м-м… повелителями Иезда.

— Да.

Марк не удивился тому, что у Бальзамона имелись свои источники информации. Зная видессиан, он был бы поражен не окажись их у прелата.

Скавр рассказал о своей встрече с Вулгхашем. Бальзамон выслушал вежливо, но без особого интереса. Однако как только трибун заговорил об Авшаре, весь облик Патриарха преобразился. Его глаза впились в римлянина. И Марк, и прелат позабыли о своей игре в невозмутимость. Бальзамон засыпал трибуна вопросами, точно тот был студентом на экзамене в Видессианской Академии.

Когда трибун в разговоре обмолвился о «развалинах Скопензаны», Бальзамон разом осел, точно под тяжким грузом. Внезапно Марк увидел, каким старым, больным и усталым он был. Патриарх сидел в молчании, не двигаясь, так долго, что Скавр подумал было, что старик грезит с открытыми глазами. Наконец тот произнес:

— Теперь многое становится ясным.

— Только не для меня, — заметил трибун.

— Нет? — Бальзамон приподнял свою густую бровь. — Много столетий назад Авшар был одним из нас. Иначе почему он так ненавидит Видесс и с таким жестоким издевательством каждое наше творение заменяет своим?

Марк медленно кивнул. И многочисленные познания Авшара, и старинный архаический видессианский язык, на котором князь-колдун разговаривал в Империи, — все это свидетельствовало о том, что имперские обычаи и речь были его родными. А вспомнив храм Скотоса в Машизе и красные плащи жрецов темного бога, Марк понял, что имел в виду Патриарх. Пародия, издевательское искажение прообраза…

— Но как ты догадался об этом, услышав название «Скопензана»? -спросил Марк. — Что это такое? Я слышал о ней только один раз — из уст Авшара.

— В наши дни это слово ничего не говорит большинству людей, -отозвался Бальзамон. — Все, что осталось от Скопензаны, — это руины, овраги и, в летнее время, палатки кочевников. Она расположена в местности, ныне принадлежащей Татагушу. Но когда Авшару было всего тридцать лет, эта территория именовалась «провинцией Братзиста», и Скопензана была третьим по величине и значению городом Империи, а может быть, и вторым. «Из золотистого песчаника стены ее, и с пением несет свои воды Алгос в серое море…» Так, во всяком случае, писал о Скопензане поэт.

— А Авшар?..

— …был прелатом Скопензаны. Неужели это тебя так удивляет? Не удивляйся. Он и в самом деле князь, дальний родственник Автократора. Это было в те великие годы, когда Видесс простирался от макуранских границ до холодных вод Халогайского залива. Авшар происходил из знатной семьи, он был необычайно талантлив — предрекали, что когда-нибудь он станет Патриархом Видесса, воистину великим Патриархом.

— Руины, Татагуш… — Марк внезапно связал воедино разорванные нити. — Так это случилось в те годы, когда хаморы вторглись в Империю, не так ли?

— Да. — По взгляду Бальзамона можно было предлоложить, каков ход его мыслей: не исключено, что у этого незадачливого студента имеются неплохие задатки и из него еще выйдет толк, если, конечно, он постарается. -Гражданская война ослабила границы, и кочевники хлынули в бреши, как муравьи. За каких-нибудь девять лет они разрушили плоды терпеливого трехвекового труда, уничтожили целую цивилизацию. Как и многие другие города, Скопензана пала. В какой-то степени Авшару повезло. Он уцелел. Он добрался до реки Алгос и пошел вниз по течению, до самого моря. В конце концов он возвратился в столицу. Но ужас увиденного и пережитого во время войны искалечил его дух, исказил мысли, направил по иному пути.

Трибун вспомнил слова Авшара, произнесенные в тот страшный день в тронном зале Машиза.

— И тогда он отвернулся от Фоса и обратился к Скотосу, не так ли?

«Оценка» экзаменуемого стала еще выше, судя по довольному взгляду Патриарха.

— Именно, — подтвердил Бальзамон. — Он решил, что у Добра больше нет никакой силы в мире, где существует такое страшное зло, и что темный бог является единственным, истинным повелителем нашего мира. Когда Авшар добрался до столицы, он уже знал, что его прямой обязанностью будет обращение в свою черную веру всей священнической иерархии.

Даже в своем последовательном фанатизме Авшар был истинным видессианином, подумал Скавр. Но сказал трибун следующее:

— Чрезвычайно глупые и очень опасные воззрения! Если твой дом сгорел, неужели после этого нужно прожить остаток своих дней в кустах? Куда разумнее восстановить все, что можно, и продолжать нормальную жизнь.

— Так говоришь ты, так утверждаю и я. Но культ Скотоса — это как отравленное вино, сладкое, пока не увидишь дно. Видишь ли, если не существует Добра, то не существует и сознания вины. Почему бы не убить мужчину, не изнасиловать женщину, не ограбить дом?

Безнаказанность и вседозволенность — это и вправду крепкое вино. В своем роде это напомнило Марку вакхические оргии в Риме, запрещенные Сенатом за столетие до его рождения. Но даже в самых своих диких проявлениях вакхические ритуалы были временным освобождением от реального мира с его жесткими законами. Авшар же собирался сделать беззаконие основой вселенной.

— Неужели люди не осознали этого? — спросил трибун, закончив рассказ об оргиях. — Ведь если не будет законов, традиций и обычаев, каждый человек попадет в зависимость от милости самого сильного и самого жестокого.

— Именно так объявил Синод, который осудил Авшара, — кивнул Бальзамон. — Я читал заключения Синода. Это были самые страшные слова, какие мне когда-либо приходилось читать. Даже предавшись злому богу, Авшар оставался ослепительным и жутким, как молния. Его доводы и аргументы до сих пор живы — на пергаменте. В них звучит страшная убежденность, от которой и сегодня стынет кровь в жилах. И если, — задумчиво проговорил Патриарх, — в поклонении злу и темноте он нашел возможность победить даже само Время, если он сумел дожить до сегодняшних дней, если он и сейчас пытается повергнуть Империю на колени — страну, которая сперва оценила его способности и знания, а потом осудила его…

• Предыдущая
• 91/118
• Следующая