На старой мельнице - Козлов Вильям Федорович - Страница 3
- Предыдущая
- 3/27
- Следующая
Огонь подобрался к пальцам Харитонова.
– Обожжёт, – сказал Митька и дунул на спичку. Помолчав, он спросил:
– Чего это вы на меня так смотрите?
– Хочешь, застрелим филина, чтобы не орал, нахал, по ночам? – сказал Харитонов, снимая ружьё.
Митька задрал голову и посмотрел на небо: ничего не видно. Глухо шевелятся, поскрипывают вверху невидимые ветви.
– Где его тут найдешь, – сказал он. – Такая темень.
Харитонов возражать не стал. Закинул ружьё за спину, прислонился плечом к берёзовому стволу.
– Как живёте-то? – спросил он.
Митька пощупал охотничью сумку: тяжёлая.
– Тетёрка?
– Рябчики… Чего мать не заходит?
– Дядя Гриша, я тетёрку на сосне видел, – соврал Митька. – Здоро-о-вая, как петух!
– Сам ты петух, – улыбнулся Харитонов. – Ты, парень, отвечай: тяжело мамке?
– Не, – сказал Митька. – Справляется. Она сильная.
– Плачет?
– Плачет, – вздохнул Митька. – Ночью.
– Нехорошо, – сказал дядя Гриша. – А в школе как?
Митька задрал голову, посмотрел на небо: чёрное и лохматое, как овчина. Ногам стало прохладно. Это с речки пошёл туман. Пока Митька доберётся до дому, туман до половины укутает придорожные кусты. Трава и папоротник станут холодными, мокрыми. Заденешь – на ноги брызнет вечерняя роса.
– Я пошёл, – сказал Митька, не двигаясь с места.
– Двойку огрёб?
Митька нахмурился: чего пристал? Ну огрёб – и что? Стёпка тоже нет-нет да двойку схватит. Пусть Стёпку ругает, а не его, Митьку. Митьку и так есть кому ругать.
– Дневник показать? – с вызовом спросил он.
– Не ершись, – сказал Харитонов, – Мне, брат, положено знать… Такая уж должность моя.
– Не скажу, – упрямо мотнул головой Митька.
– У Стёпки спрошу…
«Как же, так Стёпка и скажет!» – усмехнулся про себя Митька.
– Видишь, какое дело, Дмитрий, – сказал дядя Гриша, – собственно говоря, не так важно, получил ты двойку или нет. Тебе ведь исправлять, а не мне. Я просто хотел проверить, настоящий ты мужчина или нет… Думал, сразу ответишь, а ты стал вилять. Не годится, брат.
Харитонов говорил серьёзно, и Митьке стало стыдно. Действительно, чего он испугался?
– Было дело, – сознался он. – Две штуки огрёб… Одну по дисциплине.
– Подрался?
– Было дело, – сказал Митька.
Кто же кому надавал?
Митька пощупал скулу и сказал:
– Он мне, а я ему… Я больше.
– Молодец, – сказал Харитонов.
До самого мостика, сколоченного из берёзовых жердей, проводил Харитонов Митьку. А в дом, что на фоне зубчатой кромки леса светился двумя окнами, не пошёл.
– Как-нибудь в другой раз, – сказал он. – А филина мы с тобой подстрелим…
Митькин отец, старший лесничий, погиб трагически. Партизанил, на фронте воевал (одних орденов – три штуки), и все ему было нипочём. Без единой царапины вернулся домой. А этой весной застигла его однажды гроза в лесу. Укрылся от ливня под сосной. Тут и ударила молния… Два дня и две ночи бродил дядя Гриша Харитонов по дремучему сосновому бору, разыскивая друга. Они с малолетства дружили. Вместе партизанили, а когда немцев из села прогнали, вместе на фронт ушли… На третий день Харитонов, заросший медной щетиной, принёс в избу тело отца. Смахнув на пол порожние загремевшие вёдра, положил своего друга на скамью, ногами к дверям…
После похорон мать как надела на себя всё чёрное, так больше и не снимала. Высокая, статная, она сразу как-то поникла, сгорбилась. Чёрные глаза ввалились и смотрели на белый свет с безысходной тоской. Мать разучилась смеяться. Когда приходит горе, люди по-разному ведут себя: одни тянутся к народу, другие, наоборот, замыкаются в себе. Мать первый месяц даже в село не ходила. Сидела на кровати, смотрела на стену, а в глазах нет слёз. Плакала мать по ночам. Сначала часто приходили люди, но мать почти не разговаривала с ними, и знакомые перестали приходить.
Одна тётка Лиза не унималась, каждый день наведывалась. Она тоже надела на себя чёрное. Тётка Лиза всю жизнь жаловалась на головные боли и, наверное, поэтому укутывала свою голову тремя платками: белым, коричневым и сверху – чёрным. От этого голова была большой и круглой. Ребята прозвали тётку Лизу Головастиком.
– Сиротинка ты моя… – как-то погладила она Митьку по голове маленькой ручкой. – Как жить-то теперь будешь?
– А я откуда знаю? – Митька недобро посмотрел на тётку Лизу и отошёл в сторону.
– Утешься, Марфа, – ласково толковала старуха. – На то, видать, была воля божья… Муженёк-то твой, царствие ему небесное, безбожник был. Вот и наказал его господь!
– Уйди ты, – попросила мать. – И так сердце разрывается… Уйди, не скрипи!
– Молись, Марфа… – пробормотала тётка Лиза и ушла.
А потом она снова появилась в избе. О чём-то долго шепталась с матерью и водила сухим восковым пальцем перед её лицом. Мать, склонив набок голову и щуря глаза, смотрела на палец и морщила белый лоб.
Дядя Гриша, узнав, что тётка Лиза зачастила к ним в дом, однажды пришёл и сказал матери:
– Гони в три шеи эту чёрную ворону… Сектантка она.
– А тебе-то что?
Дядя Гриша посмотрел на Митьку и сказал:
– Не хочу, чтобы мальчишка попал в это болото. Засосёт.
– Не засосёт, – сказал Митька.
Мать как-то странно посмотрела тёмными потухшими глазами сначала на Митьку, потом на дядю Гришу и молча отвернулась.
– Мам, правду говорит дядя Гриша – гони её, Головастика! – сказал Митька. – Противная она. Свечками за версту от неё разит.
– Глупый, – вздохнула мать.
Когда дядя Гриша ушёл, она подошла к Митьке, обняла и стала целовать его в лоб, нос, глаза.
– Мам, чего ты? – Митькин голос задрожал. – Брось, мам, я не маленький.
– Митенька, родненький, – всхлипывала мать, – один ты у меня остался… Тётка Лиза говорит, если не будем богу молиться, то и тебя я потеряю… Тогда сразу головой в омут.
– Да не потеряюсь я! – уговаривал Митька. – Хочешь, дров наколю? i
– Чует моё сердце – потеряю я тебя.
– «Потеряю, потеряю»! – рассердился Митька. – Что я, иголка?
Он высвободился из рук матери и отправился во двор колоть дрова.
Тётка Лиза продолжала ходить.
Митька любил делать уроки на подоконнике и поэтому всегда первый видел Головастика. Сначала над кустами появлялась её огромная круглая голова с крошечным личиком, а потом всё остальное.
– Ползё-ёт Головастик, – бурчал он.
– Митя! – хмурилась мать. – Гляди…
Обе в чёрных платках, низко надвинутых на глаза, они подолгу сидели за столом и о чём-то непонятном разговаривали. Митька решал на своём подоконнике задачки. Иногда он ловил на себе долгие пытливые взгляды женщин. Хмурил густые чёрные брови, захлопывал задачник и уходил.
Возвратившись из школы, он застал мать в необычной позе. Она стояла на коленях, глядела в угол и что-то шептала. Из бокового окна в избу сочился бледный свет, и лицо матери показалось Митьке синим и страшным.
– Ты чего, мам? – удивился он. И, уронив портфель на пол, схватил её за руку.
– Митька! – не своим голосом закричала мать. – Отойди! – Голос у неё сорвался, в горле захрипело.
– Может, за доктором? – растерянно пробормотал Митька.
– Я святую молитву творю, а ты меня за руки хватаешь! Никогда не смей, слышишь? Ведь я с богом разговаривала…
– Бога не бывает, – сказал Митька. – Его старухи выдумали.
– Отец тоже так говорил, а бог взял да и… – Мать всхлипнула, на глазах заблестели слёзы. Она сгорбилась и отвернулась.
– И вовсе не бог… а молния, – тихо сказал Митька и почувствовал, что глазам стало горячо, в носу защекотало.
Мать сдёрнула с головы платок, скомкала и, застонав, уткнулась в него лицом. Тяжёлая пружинистая коса сползла на плечо и медленно развернулась.
Митька шагнул к матери. Ему хотелось погладить её вздрагивающее плечо, дотронуться щекой до волос, но вместо этого сказал:
- Предыдущая
- 3/27
- Следующая
