Русские инородные сказки - 5 - Фрай Макс - Страница 16

«Кеша хочет печенья», — вдруг заученно выдал попугайчик в знак примирения со стереотипами суровой реальности (Ободову это стоило невероятных усилий). Те, кому посчастливилось не расслышать тираду про покойника, помчались в дальний конец цеха красть печенье для зелененького симпатяги.

Ободов поднял с кафельного пола шприц и отдал его девушке по имени Настя (ее имя нашептал ему на ухо попугайчик, начавший безостановочно транслировать что попало) — застенчивой тоненькой фее с седыми ресницами. Мысли подарить ей попугайчика у него не возникло, хотя ужасно, ужасно захотелось что-нибудь подарить ей: цветочную лавку, все торты этого цеха, несколько глазурированных стихотворений. Ободов решил, что теперь странный крылатый засланец будет озвучивать некоторые его мысли. Общаться с людьми при помощи попугайчика — мечта всякого социофоба. Однако именно в разгар этого кромешного, всепоглощающего решения (Ободов уже выводил, забывшись, на торте какие-то нострадамусовы сутры вместо клубничек и вишенок), его вызвало начальство: три дня подряд происходят какие-то идиотские вещи, и все крутится вокруг тебя, милый наш юный друг, в чем же дело?

Ободов молчал. Он привык быть незаметным, казаться отсутствующим, избегать и отражать. Даже на заводик он пришел только для того, чтобы поменьше видеть сестру (поначалу, сразу после того как его исключили из университета, Ободов решил вообще не работать и сидеть у этой великовозрастной преуспевающей дуры на шее). В его планы не входило общение — он рассчитывал на скромную, суровую жизнь отшельника, до преклонных лет выводящего на тортах то миллион алых роз (зарплата, кусок хлеба, стакан воды в старости), то пылающие кружева страшных стихов (вынужденный транс, отсутствие писчей бумаги, неуверенность в себе, тренировка правописания левой рукой).

«Ты хочешь обратить на себя внимание, тебя никто не понимает, тебя не замечают люди, которые могли быть твоими товарищами, да? — улыбалось начальство-женщина, потирая пальцами уголок стола. — И теперь ты… будто не специально, я понимаю… начал приносить… приводить, то есть просто случайно брать с собой на работу своих домашних животных, так ведь? Чтобы центр сместился в твою сторону? Ты хочешь, чтобы тебя заметил конкретный человек, да?»

«Это, наверное, какая-то девушка, правда? — улыбалось начальство-мужчина. — Ничего странного в этом нет, но только пойми, гигиенические правила нашей работы таковы, что зверям и птицам нечего здесь делать: шерсть же, перья, болезни какие-нибудь — антисанитария, иными словами, анархия полная».

Начальство было таким добрым, потому что Ободова оно жалело и понимало: в нем было что-то притягательно-юродивое, таким всегда хочется помогать.

«У тебя дома много всяких животных?» — улыбалось начальство-женщина, явно пытаясь разузнать, чем осчастливит их Ободов в ближайшем будущем.

Ободов тоже гладил стол (но с другой, потайной стороны), тихо радуясь тому, что ранее незаметная, гротескно и жутко опавшая сдувшимся дирижаблем жизнь вдруг расцветилась мириадами неоновых указателей, таинственных и ясных знаков, путеводных космических кораблей (он даже знал названия некоторых из них, точно) — мир приходил в норму, уродливый дирижабль бытия начал раздуваться, самое время начать выпускать серию кришнаитских тортиков с мантрами.

«С мантрами», — вдруг завершил Ободов что-то, как оказалось, необратимо сказанное прямо здесь, в лицо начальству инь-ян.

Начальство-инь всплеснуло руками: ну ведь неплохая идея, а еще вот отобрали какие-то шоколадные буквы на проходной у одной женщины, так даже поверить трудно, что из них сложилось, когда ради интереса высыпали на газету.

«На каждом пирожном может быть отдельное пожелание», — предложил Ободов, почему-то через попугайчика. Начальство-ян содрогнулось: с одной стороны, воспитательная беседа анималистического свойства прекрасным образом обратилась в свеженький эксклюзивный концепт (рогалики, предсказывающие судьбу, вряд ли будут черстветь на складах, сообщает поверхности стола начальство-инь мягкими пальцами); с другой стороны, попугайчик только что сказал осмысленную фразу, и это не есть хорошо.

«Закройте на это глаза, впечатлительная птичка просто читает ваши мысли», — произнес Ободов. Тут же внутри его головы все заполыхало огнем — то ли попугайчик подумал о пожаре, то ли Ободову стало стыдно и за вранье, и за то, что он совершенно не умеет общаться: глупые, громоздкие реплики, книжные прилагательные, ненатуральная скрипучая басовитость горла.

Договорились на том, что Ободов прекращает валять дурака с дрессированными зверями, а по поводу эксклюзивных пирожных и прочих кондитерских идей с ним поговорят на днях — скорей всего, можно будет покинуть надоевший цех с масляными кремами и заняться разработкой общей концепции дизайна продукции фабрики. К тому же грядет международный смотр-конкурс бисквитных тортов со сливочным кремом («„Смотр-конкурс“ звучит еще неправдоподобней, чем „рогаликовая машина“», — содрогнулся Ободов вместе с попугайчиком), есть шанс выделиться.

По пути домой Ободов загипнотизировал голубя: налево, налево, три шага налево (голубь послушно шел, размахивая сухонькой старческой головой), а теперь взлететь — прекрасно, приземляемся на голову дяде с чемоданом, нет, не этому — ага, работает, все работает.

«Все работает, — рассказывал он сестре, передавая ей смиренно сидящего на пальце попугайчика. — Все работает, держи, это тебе. Что-то носится в воздухе. Что-то меняется, все начинает неумолимо стягиваться в центр, и я чувствую в себе странную связь со всем, ну, вообще со всем сразу…»

Сестра понюхала попугайчика и чихнула.

— Утром звонили из университета, — сказала она. — Говорили, ты можешь там восстановиться, там теперь какие-то новые правила. Поэтому необязательно принимать это… глупость, торты какие-то, я все равно их даже есть не могу, я даже пирожное не могу…

— Сможешь, — вдруг стал трогательным всегда недолюбливавший сестру Ободов. — Все будет хорошо, и скоро ты сможешь есть красные, фиолетовые и даже неоновые фрукты и овощи, а еще у тебя никогда не было и не будет аллергии на птиц.

Вокруг прежде спокойного, смирившегося с пустотностью бытия Ободова начали устанавливаться невиданные, новые правила, по которым он с радостью бросился доигрывать начатую когда-то очень давно (видимо, еще до рождения) игру. Поэтому он решил быть с сестрой поласковее: возможно, она перестанет врываться в его комнату с мерзкой уборкой (последняя, кстати, лишила Ободова пяти блокнотов со старинными стихами собственного авторства, отвратительными, но милыми его сердцу), с розовыми тряпками, набухшими хлористой кухонной водой («У меня аллергия, а у тебя под кроватью пыльный мертвец!») и жестокой девичьей памятью («Ох, ты и правда не любишь масло, а я забыла — но не переделывать же мне уже готовые бутерброды!»). Наказав попугайчику внушить сестре что-нибудь противоаллергическое, он завернулся в одеяло и ушел спать на балкон, ожидая, что утром к нему слетятся птицы большие и малые, чтобы говорить с ним на невиданных языках.

Никаких птиц, увы. Зато в 5.59, ровно за минуту до звонка заводского будильника, Ободова разбудило дорожно-транспортное происшествие: прямо под его балконом троллейбус легонько въехал в автобус, с немыслимым скрежетом вырвав из него зеркальце плюс непонятные космические железки. Он еле сдержался, чтобы не загипнотизировать очередного голубя (скучающий и сонный уличный комочек под крышей ларька) — хотелось отчего-то, чтобы голубь подошел и склевал все зеркальные стеклышки.

Я голубь, полный зеркальных стеклышек, понял Ободов. Но все, что я могу отражать ими, — это я сам. И если так будет продолжаться дальше, я умру. Ой, ужас-то какой!

«Чтооо?!» — взвыла мужским голосом сестра из соседней комнаты. Оказывается, все это слово в слово повторил ей зеленый малыш Кеша, к которому она успела привязаться за эту душную летнюю ночь, полную слез и тополиного пуха в форточку. Одновременно зазвонил телефон.