Камилла - Л'Энгль Мадлен - Страница 18

• Предыдущая
• 18/34
• Следующая

– Я не помню, сказали ли они мне вообще что-нибудь.

– А у нее не было ли выкидыша?

Я смутилась. Я не знаю ничего про те вещи, про которые знает Луиза. Все это просто не приходит мне в голову.

– А когда ты решила стать астрономом?

Я покачала головой:

– Точно не знаю. Сколько я себя помню – всегда. Бабушка говорила мне названия звезд, когда я гостила у нее летом в штате Мэн. И водила меня в планетарий, и давала читать книжки. Я просто… я просто никогда ничем другим не собиралась заниматься.

– Ясно, – сказала Луиза. – Сильное влияние бабушки в вопросах карьеры.

И она опять что-то записала в блокнот.

Тут мы услышали, как хлопнула входная дверь. Пришел Билл. Мона сказала что-то тихим голосом, но Билл не ответил. Потом мы услышали, как Мона сказала громко:

– Ты можешь хотя бы поздороваться? Но Билл опять ничего не ответил.

– Фрэнк ушел куда-то и не вернулся на ланч, – говорила Мона.

Было слышно, как отодвинулся стул, но Билл продолжал молчать.

– Тебе что, все равно?

– Почему бы ему не уйти, если ему надо? – ответил Билл наконец. – Я его не виню. – Голос его звучал как-то тускло.

– Тебе что, все равно, что твои дети проводят большую часть времени на улице? – спросила Мона.

Раздался такой звук, точно Билл пнул ногой какой-то предмет.

– Как ты можешь быть таким бесчувственным? – закричала Мона. – Никого в жизни не встречала такого бесчувственного, как ты. Тебя хоть что-нибудь, хоть что-нибудь трогает?

Билл ничего не отвечал, только было слышно, как он пинает стулья, затем раздался стук. Это пепельница была резко швырнута на стол.

– Все, что ты можешь, это курить! – продолжала кричать Мона. – Все, что тебя интересует, так это проклятые сигареты! Тебе было бы наплевать, если бы обоих детей кто-нибудь убил у тебя на глазах!

Оскар принялся возбужденно лаять.

– Пошел прочь, ненавистный зверь! – заорала на него Мона.

Луиза низко склонила голову над блокнотом и сделала вид, что она что-то старательно записывает. Но я заметила, как краска бросилась ей в лицо, когда Мона подняла крик. А затем лицо ее сделалось мертвенно-бледным, а волосы, упавшие ей на лицо, казалось, пламенеют красным цветом. Я взглянула на нее, отвела взгляд и уставилась на пружины верхней полки кровати.

– Даже если я не могу это объяснить, я знаю, что все тобою сказанное очень показательно. Ты можешь еще что-нибудь припомнить?

Лежа на нижней кровати и уставившись на пружины верхней, я вспоминала. Я вспомнила то, что было глубоко запрятано в темных уголках моего сознания. Я как бы это начисто забыла. И странно, как я могла забыть такое важное для меня. По-видимому, я старалась сознательно это забыть. Если бы я помнила, то не могла бы жить спокойно и счастливо. Но сейчас слова, которые выкрикивала Мона, пробудили это воспоминание, и оно выплыло на свет.

Это произошло летом. Мы проводили лето в штате Мэн. Мне тогда исполнилось четыре или пять лет. Это была самая макушка лета. Было лениво, тепло, зелено. Бабушка Уилдинг, мамина мама, собиралась приехать погостить у нас недельку-другую. Дядя Тод обещал ее привезти. Мы ждали их к ужину. Но настало время ужина, а бабушка так и не появилась.

Бинни отвела меня наверх, раздела, выкупала, надела на меня пижаму и велела спуститься, пожелать спокойной ночи маме и папе. Я спустилась вниз и остановилась в дверях, ведущих на веранду. Папа готовил два коктейля, себе и маме. Мама сидела в качалке, покачивалась взад-вперед. Из глаз у нее ручьем текли слезы. Я побоялась ступить на веранду. Вдруг мама качнулась вперед, вытерла тыльной стороной ладони слезы и сказала дрожащим, злым голосом:

– Как ты можешь быть таким бесчувственным! Мама и Тод давно уже должны быть здесь. Или по крайней мере… А ты сидишь и распиваешь коктейли, как будто ничего не случилось.

– Что ты хочешь, чтобы я делал? – спросил папа. И лицо его приобрело каменное выражение, как у статуй в Метрполитен-музее.

– Я хочу, чтобы ты беспокоился! – закричала мама. – Я хочу, чтобы тебя касалось, что я умираю от тревоги. Я знаю, что-то ужасное… А ты сидишь тут со своим коктейлем и ничего не предпринимаешь! Тебя ничто, кроме твоего коктейля, не интересует!

– Я ничего не могу поделать, Роуз, – спокойно возразил ей папа. – Я звонил твоей маме, но там никто не отвечает. Значит, они выехали. Если они не появятся к десяти часам, позвоню Мардж и Джен, но я не хочу их тревожить до тех пор, пока не будет абсолютной необходимости.

Это все происходило до того, как тетя Джен вышла замуж, она все еще жила с дядей Тодом и тетей Мардж.

– О, Господи, – простонала мама, – о, Господи!

– Тебе было бы легче, если бы я метался из угла в угол и корчил обеспокоенную мину? – спросил папа. – Сейчас ничего не остается делать, кроме как ждать. Я не думаю, что внешние проявления тревоги могли бы чему-нибудь помочь.

– Если бы ты действительно беспокоился… – сказала мама. – Если бы ты старался хранить спокойствие ради меня… Но ты не тревожишься. Тебе все равно, если Тод и мама… Для тебя ничего не значит, если с ними случилось что-то ужасное.

– Ты случайно не впадаешь в истерику? А, Роуз? – спросил папа. – Тысячи причин могли задержать их в пути.

Мама покачала головой:

– Нет, нет. Ты всегда такой. Тебя ничто не способно взволновать. Ты всегда говоришь: «Все будет хорошо». Когда мама болела воспалением легких, ты тоже не беспокоился, тебе было все равно.

Папа осторожно вылил себе в стакан еще один коктейль, затем сказал, медленно подбирая слова:

– Ты так говоришь, потому что тебе кажется, будто я не люблю твою мать. Ты думаешь, что все мужчины плохо относятся к своим тещам. Поэтому ты так и говоришь. Уверяю тебя, ты ошибаешься. Я с твоей матерью более близок, чем когда-либо был со своей.

– Нет, нет, – повторила мама. – Я не только маму имею в виду. Вообще. Когда у Камиллы прошлой зимой была корь и была высоченная температура, ты тоже был спокоен. Ты сказал просто, что у нее прекрасный уход и что все дети проходят через это. И ты не тревожился обо мне, когда я ее рожала. Мама сказала, что ты сидел и читал книжку… читал книжку, когда я так мучилась и была в такой опасности!

– Ты не мучилась и не подвергалась большей опасности, чем все женщины. У тебя были абсолютно нормальные роды безо всяких осложнений.

Мама закричала в ярости:

– Я не могу этого вынести! Я не могу вынести! Как можно было прожить с… Каждый день видеть человека, который ничего не чувствует. Абсолютно бесчувственный!

Папа поставил свой стакан на ручку кресла и ушел с веранды, а мама раскачивалась взад-вперед в качалке в страшном гневе.

Я стояла в дверях, пока Бинни не окликнула меня;

– Камилла, ты сказала «спокойной ночи» маме и папе?

Тогда я вышла на веранду, и мама перестала раскачиваться. Мама посадила меня к себе на колени, и я прижалась к ее груди. Она поцеловала меня в макушку, и в щеку, и сзади – в шею, потом спустила с колен и сказала:

– Беги, ложись в постельку, деточка. Я попрошу бабушку подняться к тебе, когда она приедет.

Я пошла наверх, Бинни уложила меня в постель, пожелала спокойной ночи и вышла, прикрыв дверь. Но я не могла уснуть. Я лежала в постели с открытыми глазами и думала, что что-то ужасное случилось с дядей Тодом и бабушкой. Я все думала и думала, все боялась и боялась, пока наконец не заснула.

Меня разбудили громкие голоса и смех, я соскочила с кровати и подбежала к окну. Перед крыльцом стояла длинная машина дяди Тода, а оттуда по очереди высыпались бабушка и все Уилдинги: дядя Тод, и тетя Мардж, и трое ее детей – Подж, Тодди и Тим, и тетя Джен, вся увешанная пакетами и пакетиками. Мама повисла у бабушки на шее с криками:

– Мама, что случилось, что случилось, мы чуть с ума… Марджори, Дженни, дети, как я рада вас видеть… мама, мы думали, с тобой и Тодом что-то случилось, авария или что-то такое!

– Ну, если ты будешь висеть на телефоне целый день, никто до тебя не дозвонится, – сказала бабушка.

• Предыдущая
• 18/34
• Следующая