Хозяин дракона - Дроздов Анатолий Федорович - Страница 61

• Предыдущая
• 61/65
• Следующая

Землю звенигородскую отдал Володько киевлянам, и те потешились всласть: убивали старых и малых, жгли веси, брали полон… С той поры Иван ненавидит Киев. Так?

Некрас не ответил.

– Объявился Иван или Некрас в Курске, – продолжил Святояр. – Всеволод принял его. Воевал Иван за земли курские, пока не попал к половцам. Курский князь хотел выкупить Ивана, но половцы продали Ивана ромеям. Там князь шил сбрую, как простой смерд, а после вызвался обучить смока – ромеи человека искали. Тем временем ватага Ивана, проведав, где он, пошла к половцам, сговорилась и напала на ромеев. Те от страха Ивана отдали. Ушел князь из полона не с пустыми руками, унес свиток, самим составленный, о том, как смоков к войне приучить. Раздобыл Иван маленького смока, кормил его с рук и вырастил зверя. Жил в Турове, где служил под именем Некраса в дружине князя Глеба. Князь Туровский не ведал, кто таков этот Некрас, зато епископ Дионисий узнал через купцов. Из Царьграда пришло Дионисию повеление Ивана убить, но епископ не хотел делать это явно – князь Глеб не спустил бы. Дионисий отлучил Некраса от церкви и подослал татя. Не вышло. Тогда Дионисий в страхе возвел на Некраса поклеп: дескать, посек во гневе дружинников туровских. Иван принужден был бежать. Нашел место себе в Белгороде, где нанялся князю со смоком. Что далее было, ведаешь, – закончил Святояр.

– Складно баешь! – сказал Некрас. – Только попусту. Князь Иван умер.

– Когда? – насторожился воевода.

– После разорения земель его.

– От ран?

– От срама, как сказали бы на моей родине. Здесь же говорят: от сорома. Язвлен был в сече, но не тяжко. Осознал Иван, что по его властолюбию сгинули люди невинные, и не снес горя. Аще осознал, что принадлежит к роду убийц. Тех, кто разодрали Русь на куски и продолжают рвать ее тело, аки псы кровожадные. Нет худшего племени на земле, чем русские князья! Смерд не убивает смерда за земельный надел, купец не режет купца за лучшее место на торгу, князья же готовы убивать отец сына, а сын – отца, брат – брата за столы княжеские. Князья – позор Руси, ее проклятие. Умер князь Иван.

– Но Некрас жив? – усмехнулся Святояр.

– Жив! – подтвердил сотник.

– Ведаешь, о чем жалею?

Некрас покачал головой.

– Стар я! Трем князьям служил: деду Ростислава, отцу и ему самому. Но князю, который, как Иван, печалится о меньшем из людей, послужил бы с охотой! Жаль, поздно.

– Спаси тебя Бог, воевода! – поклонился Некрас.

– Прощай! – сухо сказал Святояр.

Некрас повернул коня. Два всадника наметом сорвались с места и скрылись в лесу. Третий долго смотрел им вслед.

Малыга оказался прав: отсидеться в глухих лесах нам не удается. Дружину надо кормить, причем мясом. Здоровенные мужики с утра до вечера ходят в броне, машут мечами, бросают копья, скачут на конях… Аппетит у всех после этого зверский. Дичь в окрестных лесах выбили, другая разбежалась. Отправляться на охоту далеко опасно: кому-то да попадешься на глаза. Добытчиков или убьют, или выследят. К тому же мясо с кореньями быстро приедается, хочется хлеба и пшена. Запасы муки и крупы истаяли, как и овес. Коням без овса не обойтись – боевые лошади… Малыга скрепя сердце разрешает фуражировки.

Провизию закупаем в ближайших весях, платим щедро, взамен просим молчать. Смерды соглашаются, но слова не держат. Кого-то из ватаги признали, кто-то из новиков проболтался… Мы набирали дружину в разграбленных и пожженных весях, у каждого из новеньких свой счет к князю Володьку – да такой, что за целую жизнь не оплатить. Ратному делу новики учатся ревностно, себя не щадят, но они люди… Слух о том, что в Звенигородской земле объявился княжич Иван, ползет по округе. К заморозкам в лесной лагерь перебираются две веси. С добром, груженным в телеги, с привязанным к задкам скотом… Отправить обратно невозможно: перед уходом смерды пожгли боярина: перебили челядь, а самого повесили на воротах. Что стало с семьей повешенного, даже не спрашиваю. Боярин был из пришлых – тех, кого Володько наделил землями за верную службу. В чем состояла та служба, известно: не щадить ни старых, ни малых. В ответ и его не пощадили…

Пришедшие смерды не сидят без дела: берут секиры и валят лес. На лесной поляне встают избы. Низкие, с земляным полом и крытые мхом, но в сравнении с шалашами – дворцы. Перебираемся под крыши. Жены и дочери смердов варят нам еду, стирают рубахи и порты, жить становится легче, но хлопотней – ртов в лагере добавилось. Фуражировки становятся все продолжительней, и почти с каждой лагерь прирастает. Мы просим, умоляем смердов потерпеть, но они неудержимы. Реки встали, выпал снег, гридни Володька едут за данью. Их принимают, низко кланяются, сытно кормят, поят, а как уснут, режут. А также топят в прорубях, вешают… Чтоб пробудить такую ненависть, надо хорошо постараться. Володьку Галицкому удалось.

К декабрю слух о нас добирается до Звенигорода, и город мгновенно восстает. Нам сообщает это гонец, разыскавший лагерь. Гонец двое суток в седле, лицо его почернело от мороза, в бороде и усах – сосульки, но он рад, что отыскал лагерь.

– Ждут тебя, княже! – говорит, валясь в ноги. – Колоколами встретят!

Малыга, расспросив гонца, приходит в избу.

– Надо выступать! – говорит решительно.

Ватага встречает его слова радостными криками, но Малыга мрачен, как и я. Мы не готовы к рати. У нас только сотня в броне и при полном оружии, да и в той две трети – новики. В стычке с княжьей конницей разменяем двоих против одного. На смердов лучше не рассчитывать: неумелые, бездоспешные – их высекут, как в поле траву. Наша главная сила – смоки, но они пока маленькие, к тому же залегли в спячку. Осенью мы отрыли им пещерку, устлали мохом и оставили до весны. О смоках знает только ватага, новики даже не подозревают. Они молоды и восторженны – могут сболтнуть. А если подвесить на дыбу да прижечь пятки огнем – тем более.

В поход отправляется конная сотня, смерды остаются без охраны. Если их обнаружат… Думать об этом не хочется. Звенигород важнее. Там вдесятеро больше людей, а восставший город – кость в горле Володька. Зима – самое время для войны: реки стоят, лед – отменная дорога. Несколько суток – и Володько у стен. Нам надо опередить, и мы поспеваем…

Гонец не обманул: ворота Звенигорода – настежь, колокола звенят. Сотня влетает в город и замирает на площади. Та полна народу. Люди вооружены: топоры, копья, ножи, дубины… Перед толпой – коленопреклоненные бояре. Эти без оружия, у каждого на шее – веревочная петля.

– Суди их, княже! – выступает вперед мужик в кожухе. Лицо знакомое. – Они присягали Володьку!

Гадкое дело, но необходимое. Толпа ждет. Бояре смотрят снизу вверх. Лица хмурые, но страха нет. Интересно…

– Кто из них, – указываю рукой, – повинен в казнях, лихоимстве и прочих обидах? Кто утеснял люд?

– Этих нет, – бурчит предводитель восставших, и я наконец узнаю его. Старшина с Гончарной улицы.

– А где ж они?

– По стенам развесили, – поясняет старшина. – В первый же день.

От гонца я знаю: в Звенигороде бесчинствовали пришлые, свои не замешаны. Вот и славно: своих казнить тяжко.

– Снимите с них веревки!

В толпе – шум, но ропота нет. Оно и понятно: если сразу не убили… Бояре – они тоже подневольные. Не присягнули б Володьку, висели бы в петле…

Повеление выполняют незамедлительно. Бояре встают, старший подходит ближе. Лицо его в шрамах, борода седая. Кланяется.

– Возьмешь к себе, княже?

Остальные тоже сгибаются.

– Володько, если поймает, шкуру с вас сдерет! – говорю седому. – Петлей не отделаешься!

– Пусть дерет! – машет рукой седобородый. – Мочи нет терпеть! Дерьмо галицкое! Лучше на стене сохнуть!..

Остальные дружным гомоном подтверждают слова старика. Гляжу на Малыгу, тот кивает. Полтора десятка бояр – солидная добавка к войску. К тому же это не новики, к мечу приучены с детства. Сами бояре – это не все. За каждым – десяток добрых воев в броне и на конях…

• Предыдущая
• 61/65
• Следующая