Развод - Шэ Лао - Страница 18

• Предыдущая
• 18/49
• Следующая

– Сколько еще тебе учиться, Тяньчжэнь?

– Самое большее год, – ответил Тяньчжэнь, хотя понятия не имел о том, когда наступит конец его ученью.

– А после окончания что думаешь делать?

– Лучше всего продолжить образование за границей. – Тяньчжэнь поправил складку на брюках.

– Гм… – только и произнес Чжан Дагэ, снова уставившись на трубку. – Что же ты собираешься там изучать? – спросил он после долгого молчания.

– Пока не знаю. Вообще мне хотелось бы заняться музыкой.

– А сколько можно заработать музыкой?

– Трудно сказать. Среди людей искусства есть и бедные и богатые.

«Трудно сказать» – этих слов Чжан Дагэ очень не любил, но спорить с сыном не стал, только сказал после длительной паузы:

– По-моему, лучше пойти по финансовой части.

– Можно и по финансовой. Итак, решено, ты отправляешь меня за границу?

– Этого я не сказал! А сколько стоит учение за границей?

– Пожалуй, не больше двух-трех тысяч юаней в год. – Тяньчжэнь назвал приблизительную сумму. Его приятель, кажется, тратил в Париже шесть тысяч в год, но он содержал трех француженок, а на одну и трех тысяч хватит.

Чжан Дагэ не знал, что и сказать. Три тысячи в год!

Наивный малый, лучше не говорить об этом.

Но Тяньчжэнь знал, что делает. Пока он представил отцу проект, но со временем наверняка добьется его осуществления. Не так-то легко выпотрошить «Старого буржуя».

– А хороши нарциссы! Сам их вырастил? – Это был первый шаг к осуществлению мечты. Тяньчжэнь знал слабость старика и решил ею воспользоваться.

– Не так уж они хороши, – с плохо скрываемой досадой сказал «Старый буржуй», перевел взгляд с трубки на сына и подошел к цветам. – Не так уж и хороши! Прошлогодние – низенькие, а в этом году – вон какие вымахали: в комнате жарко.

– А гиацинтов ты не сажал? – Тяньчжэню было смешно, что он ведет такой разговор.

– Они растут очень медленно, зацветают только в начале второй луны. И потом, в нынешнем году они слишком дороги – одна луковица стоит четыре мао и пять фэней. Дороги! Зато хороши! Что стебли, что корни, такие длинные! Мне кто-то сказал, что, когда гиацинты отцветают, их нужно вешать в тени в сухом месте луковицами вниз, тогда зимой они снова зацветут. Странно, как это они могут цвести в таком виде, – он перевернул трубку, – но в этом определенно есть какой-то смысл. – И Чжан Дагэ принял глубокомысленный вид.

– Если бы и детей растить, подвесив вверх тормашками, они наверняка стали бы большими чиновниками. – Тяньчжэню понравилась собственная острота, но ему казалось, что он слишком любезен с отцом.

«А Тяньчжэнь, оказывается, не лишен остроумия», – подумал Чжан Дагэ и расхохотался.

Мать, услышав смех, вошла и удивленно уставилась на них.

– Ты слышишь? Я сказал, что гиацинты, если их повесить вверх тормашками, могут снова зацвести, а Тяньчжэнь сказал, что, если вверх тормашками растить детей, из них могут получиться высокие чиновники! – И он снова залился смехом.

Мать смеялась так оглушительно, что даже пыль с потолка полетела.

– Надо обмахнуть пыль, вон ее сколько! В доме царило веселье.

Перед сном отец сказал:

– Тяньчжэнь хочет ехать за границу. Это неплохо. Но три тысячи в год! Каков аппетит! – Он зевнул. – Ничего, как-нибудь вытянем.

– Ему нужен выходной костюм, – мать тоже зевнула, – он с женихом поедет за невестой. Сто юаней.

– Сто?

И супруги умолкли.

Возвратился Сяо Чжао. Лао Ли чувствовал, что недалек час расплаты. Но ему было весело. Посмотрим, что станет делать Сяо Чжао и как поведет себя жена. Он жил словно в тумане, ожидая солнечных лучей или, на худой конец, урагана, который развеет туман. Посмотрим, что выкинет Сяо Чжао.

Сяо Чжао был своим человеком в доме госпожи начальницы, но нельзя сказать, чтобы он свято хранил ее тайны, чем вызывал зависть и уважение сослуживцев. Сяо Чжао не боялся, что об этом узнает начальник. Не только положение, но и жизнь начальника была в руках его жены, а сама жена – в руках Сяо Чжао. Как только Сяо Чжао возвратился, все в управлении, разинув рты, приготовились слушать новости и нетерпеливо вздыхали. Говоря по правде, все личные дела госпожи начальницы каким-то таинственным образом были связаны с делами служебными, поэтому иногда удавалось выведать у Сяо Чжао кое-какие политические новости. Все с улыбкой поглядывали на Лао Ли, но в наступление не переходили. И Лао Ли ждал: молния сверкнула, теперь грянет гром.

Может быть, предупредить жену? Научить ее как следует кланяться и говорить, что положено в подобных случаях? Но у него не было особого желания учить этого великовозрастного ребенка, которому давно перевалило за тридцать. Что ему в конце концов за дело до Сяо Чжао и прочих, они такие назойливые! Пусть делают что хотят, это не имеет никакого значения. Наблюдая, как жена готовит, возится с детьми, стирает, он испытывал острую жалость. А сам он? Его гложет тоска. И чем старательнее хлопочет жена, тем ему тоскливее. Иногда возникало желание помочь ей, но даже на это Лао Ли не мог решиться. А Сяо Чжао еще хочет над ней поиздеваться. Чем сильнее жалел Лао Ли жену, тем менее привлекательной она ему казалась. Ничего не поделаешь, человек жесток. Единственное утешение – дети, они научили его своим детским забавам. Но как только стемнеет, дети укладываются спать, тогда не остается ничего, кроме книг. Петь он не умел. Может быть, почитать ей что-нибудь? Он думает об этом уже несколько дней, но ничего не говорит: боится, что жена воспримет его предложение с обычной покорностью, но без всякого энтузиазма.

– Я почитаю тебе немного, хочешь? – решился он наконец.

– Почитай.

Лао Ли долго молчал, глядя в книгу.

Роман был новый и начинался с описания какого-то города. Лао Ли прочел несколько страниц, жена слушала очень внимательно, но, судя по всему, ничего не понимала: не смеялась, когда было смешно, и никак не реагировала на те места, которые он читал с особым выражением. Она сидела, сложив руки на коленях и уставившись на лампочку, словно обнаружила там что-то очень интересное. Лао Ли неожиданно умолк, но жена не спросила, почему он прервал чтение, и не изъявила желания послушать еще. Посидела минутку и поднялась:

– Нужно Ину починить штанишки! Лао Ли сидел в раздумье.

За стеной о чем-то вели разговор свекровь с невесткой. Мне еще хуже, чем ей, брошенной мужем. С ней рядом хоть человек, который ее понимает. Может, сходить к ним? Нельзя! В этом мире одни запреты. Ни радости, ни свободы. Остается – либо лечь спать, либо пойти на Северный рынок. Пожалуй, лучше уйти.

– Пойду в баню! – сказал Лао Ли, надевая пальто. Не поднимая головы, она сказала:

– Купи голубых ниток, тонких.

Лао Ли разозлился. «Купи ниток, купи ниток, ниток!» Она думает, мужчины только на это и способны. С утра до вечера ни слова, ни улыбки… И это называется супружеской жизнью!

Баня не развеяла дурного настроения. Когда Лао Ли вошел во двор, у соседей в одной комнате свет уже был погашен, а в дверях второй комнаты стояла госпожа Ма-младшая. Увидев Лао Ли, она будто очнулась от сна и испуганно юркнула за дверь.

Лао Ли, не снимая пальто, опустился на стул, словно ему срочно понадобилось что-то обдумать. Ей тоже тоскливо! Наверняка! Свекровь рядом, но разве может она утешить? Жить вместе – еще не значит понимать друг друга. Он посмотрел на жену, словно ища подтверждения собственным мыслям. Уж если муж и жена не могут понять друг друга, что говорить о свекрови с невесткой? Но думай не думай, все равно бесполезно. Выпить бы сейчас, излить душу близкому, верному другу! Но друга у него нет, а был бы, что проку от разговоров!

К ночи разгулялся ветер, скрипели двери, шелестела бумага на окнах, даже стены дрожали. Потолок ходуном ходил, в комнате стало холодно. Ветер словно поглощал все звуки, чтобы потом обрушить их с новой, еще более грозной силой. Вот он погнал по улице песок – все зашуршало, казалось, хохочет стая бесенят. Гул, звон, треск – будто весь мир пустился вскачь. В сплошном шуме тонули голоса людей и лай собак. Вдруг наступила тишина, и стало слышно, как ветер гонит по двору коробок из-под спичек, видимо, брошенный детьми. А потом снова – гул, рев, треск, – вот-вот ураган сорвет крышу и унесет ее неведомо

• Предыдущая
• 18/49
• Следующая