Обреченное начало - Жапризо Себастьян - Страница 9

— Замолчите! Пойдите и прополощите рот! Убирайтесь! Так не говорят о товарище! Убирайтесь!

Она схватила его за плечо и подтолкнула к двери. Боясь взглянуть ей в глаза, покраснев от унижения и гнева, Дени почувствовал, что сердце его сейчас разорвется.

— Но я не собирался причинять ему зла!

— Прочь! Что я сказала!

— Но я это сделал нарочно. Я хотел, чтобы он перестал говорить о вас, только и всего.

— Именно этого я и не понимаю! Почему?

— Почему, почему! Все спрашивают — почему! Хотел помешать ему, вот и все! Я хотел — ну вообще-то я не знаю, чего я хотел!

Дени высвободился, воспользовавшись пространством, остававшимся между ним и дверью. Она смотрела на него, и в глубине ее взгляда читалось что-то похожее на страх. Дени не мог вынести этот взгляд, он отвернулся к окну и уставился в парк, ничего перед собой не видя. Наконец, после долгой паузы, он произнес дрожащим голосом:

— Конечно, теперь я же и виноват. Он прав, святой недотрога! Он ваш друг, а не я! Сестра Клотильда — это его собственность!.. Как мне все это надоело, как надоело!

Снова пауза. Потом Дени услышал, как она подходит к нему, почувствовал тепло ее руки на своей. Она смягчилась:

— Послушайте, вы для меня такой же друг, как Прифен. Я даже провожу больше времени, болтая с вами, чем с ним.

Он повернулся и увидел, что сестра Клотильда улыбается. Дени понял, что она считает его поведение ребячеством, и это ее успокоило. Она говорила с ним, как школьный воспитатель.

— Ну хорошо. Довольно об этом. Не будьте таким гордым, Дени, и относитесь добрее к товарищам.

Это еще сильнее оскорбило его.

— Вы мне друг? — спросил он. — Вы вправду мне друг? Хорошо, это можно доказать. Докажите это!

Дени протянул правую руку. Улыбка снова исчезла с ее лица, она смотрела на его руку с недоумением, ее беспокоило, что он до такой степени возбужден.

— Дайте мне руку, если вы мне друг.

Поколебавшись, она подала ему теплую, нежную руку. Дени впервые прикоснулся к ней, и сжал руку так сильно, с таким жаром, что почувствовал, как она инстинктивно пытается высвободиться.

— Я вам что-то скажу. Мне трудно в этом признаться, и если вы в самом деле мне друг, вы все-таки руку не уберете. Хорошо?

Сестра Клотильда в замешательстве смотрела на него и отрицательно качала головой, не соглашаясь с условием. Дени закрыл глаза и очень серьезно произнес в темноту:

— Когда вы меня спросили, где я живу, я вам соврал, чтобы сесть на тот же трамвай. Я живу возле вокзала. Несколько дней назад у вас на пальто оторвалась пуговица, это сделал я. Она все время со мной, даже ночью. Прежде чем заснуть, я разговариваю с вами. А тут Прифен… Если он будет так бесить меня, если он только произнесет при мне ваше имя, я изобью его и буду бить до тех пор, пока он не сдохнет.

Сестра Клотильда не забрала руку. Когда Дени открыл глаза, то увидел, что она словно окаменела, глаза ее были полны страха, а губы дрожали. В эту минуту сестра Марта со стопкой белых простынь в руках открыла дверь и, увидев их вдвоем, рука в руке, замерла на пороге.

Всю следующую неделю он думал о том, что своей выходкой все испортил, что он больше ее не увидит. Когда Дени, как обычно по четвергам, сел в трамвай, на котором она вместе с сестрой Мартой ехала в пансион, она ничего не сказала, но и ни разу на него не взглянула, даже выходя из вагона. Через окно он видел, как сестра Клотильда идет по улице, и говорил себе: «Она обернется, она должна обернуться, если она не обернется, я никогда не вернусь домой, я уеду куда-нибудь далеко и наплевать на все». Она не обернулась. Дени пошел домой пешком. Это заняло целых два часа, по пути он представлял себе, как умрет от внезапно поразившей его болезни, а сестра Клотильда будет проливать слезы на его могиле. Крики, слезы, раскаяние.

В следующий четверг сестра Клотильда пришла в парк раньше, чем Дени, села на его любимую скамейку и занялась рукоделием. Светило солнце, на лужайках прорезались белые и лиловые цветы, март месяц. Она увидела Дени издалека и помахала рукой, думая, что он ее не заметил. Когда он, запыхавшийся, потому что бежал от самой остановки Святого Франциска, оказался перед ней, она притянула его к себе и быстро поцеловала в щеку. Серьезно, без улыбки. Черты лица у сестры Клотильды заострились, глаза были грустными, голос звучал натянуто, неуверенно — Дени просто не узнавал ее. Глядя в глаза и положив свою нежную руку на его руку, она сказала ему, что просит прощения, что она ругала себя всю эту неделю — ведь он нуждается в дружбе, а она проявила себя бесчувственной эгоисткой, в то время как надо уметь давать столько, сколько у тебя просят, и все такое. Она сказала, что все произошло по ее вине. Он ни разу в жизни не чувствовал себя так неловко и, наверное, покраснел до корней волос.

Они недолго оставались в парке. В неловком молчании сестра Клотильда спрятала свое рукоделие. Дени сказал — и это было ложью, — что помирился с Прифеном. Ему казалось, что она не найдет сил для ответа, но сестра Клотильда взяла себя в руки и сказала, что это хорошо. А потом резко поднялась со скамьи.

Сестры Марты не было с ними в этот вечер. Они шли по улице вдвоем. Дени сказал, что сегодня все так, как при второй их встрече. Она утвердительный кивнула. Он шел по кромке тротуара, перепрыгивая через полоски цемента, скрепляющие камни. Ему было плохо и в то же время, как никогда, хорошо. Они еще не дошли до остановки, когда сестра Клотильда внезапно сказала ему:

— На этот раз вы поедете на своем трамвае, а я — на своем.

— Ну нет! У меня есть время. Хочу проводить вас.

— Прошу вас, — сказала сестра Клотильда, — прошу вас.

Подошел трамвай, и она распрощалась с Дени.

Он остался стоять на тротуаре, она села возле окна, а трамвай все не трогался с места. Она не смотрела на Дени. В ту минуту, когда трамвай наконец двинулся, он постучал по стеклу, потому что она, должно быть, подумала, что он уже ушел, но нет, она прекрасно знала, что он здесь, просто не хотела смотреть на него, не хотела…

Позднее, несколько месяцев спустя, когда все уже было хорошо, она призналась ему, что в то время зашла как-то в писчебумажный магазин, чтобы купить какие-то канцелярские принадлежности, и не смогла вспомнить, за чем пришла. В голове была полная пустота. Она постаралась сосредоточиться и не сумела. Тогда, чтобы не выглядеть нелепо, она выбрала на вращающемся стенде открытку с видом города.

Выйдя из магазина, опершись на сумку на колесиках, взятую в пансионе, она написала на открытке: «Маме». А ниже — почерком, показавшимся ей незнакомым: «Умоляю тебя, напиши мне».

Не подписалась. Открытку не отправила. Пройдя двадцать шагов, она разорвала ее на мелкие кусочки и бросила в ручеек.

Она говорила себе: это испытание, это то, о чем говорят, то, о чем рассказывают, это испытание. Никогда не думаешь, что это может произойти с тобой — только не со мной, — а потом дверца открывается и тут же захлопывается, и ты в ловушке.

Где я об этом уже рассказывала? Знаете, мама, он совсем ребенок. Он спросил, богатые ли у меня родители. Он спросил, далеко ли от нас река. Где я об этом уже рассказывала? В пустой комнате, в дождливый вечер. Вы мне не поверите, но я нашла свое дитя в пустой комнате и узнала его по улыбке. Через двадцать шесть лет, мама. Точно так, как я рассказала вам.

Она попросила совет у своего духовника. Она с трудом подыскивала слова. Он не понял. Он решил, что все ее страхи абсурдны и нелепы, и сказал, что зло существует только внутри нас. Зло, это тот стыд, который она испытала, когда Дени взял ее за руку. Он посоветовал ей встретиться с мальчиком, как и было договорено, чтобы никоим образом его не волновать, а потом назначать встречи все реже и реже и молиться за него.

Она снова увидела Дени. Она догадалась, что он бежал всю дорогу, чтобы встретиться с ней. Его глаза были красивее, темнее, чем обычно, наполнены сбивающим с толку счастьем. Все смешалось, она попросила прощения, поцеловала его в щеку. И за ту короткую секунду, когда ее губы коснулись его кожи, она поняла, что это правда, что зло заключено в ней самой, что не нужно больше ни встречаться с ним, ни видеть его улыбку, ни слышать его голос, ни даже вспоминать этот поцелуй или нежность его руки.