Лунный нетопырь - Ларионова Ольга Николаевна - Страница 57

• Предыдущая
• 57/114
• Следующая

— …предание. В последней своей подлунной битве мой пращур сошелся с этой тварью, когда его возлюбленная еще не стала его женой. Их общей мечтой было сбросить иго крылатого деспота и жить по собственным законам. План был прост: заманить Нетопыря в ловушку и опутать сетью, поломав крылья.

Вот теперь по его лицу действительно пробежала усмешка.

— Наивность… Ошибка моего прапрадеда заключалась в том, что в его время почему-то существовало заблуждение, будто вся сила Нетопыря заключена в его крыльях. Ночной дьявол побеждал своих противников довольно странным даже для колдунов способом: он ограждал их невидимой стеной и оставлял под палящим солнцем, где уже к полудню они умирали от чудовищной жажды и ожогов. При этом было замечено, что в тот миг, когда воздвигалась эта призрачная преграда, нетопыревы крылья распахивались, словно он готовился взлететь…

Сэнни невольно вздрогнула — да, перед тем, как липкая пелена окутала ее тело, она заметила взмах пепельного крыла. Но Горон не спрашивал о подробностях ее встречи с Властителем Ночи, и она сочла за лучшее промолчать. Сначала нужно выслушать до конца его самого.

— Ошибка. Но на ней и строился план заговорщиков, — продолжал он свой рассказ. — Раз Нетопырь побеждает людей, лишая их возможности двигаться, значит, и его самого можно одолеть таким же способом. Вот они и заманили своего врага в западню — как я подозреваю, он попросту забавлялся тем, что позволил себя пленить. А потом… потом невидимая сила, ощущаемая как исполинский липкий хлыст, разметала как нападающих, так и саму ловушку. На открытом месте остался только предводитель восставших, а вокруг него — стена, невидимая и непроницаемая. Говорят, у крылатой твари не появилось даже желания потешиться, глядя, как тщетно мятежники пытаются пробить ножами и острыми камнями несокрушимую преграду, и он удалился, не оглядываясь. Не пытался этого сделать только сам их предводитель. Приникнув к невидимой стене, он до самого рассвета говорил с той, которая так и не успела стать его женой; последние, как он думал, часы своей жизни он потратил на то, что заставил свою возлюбленную дать клятву с первыми же лучами солнца удалиться от места казни в спасительную тень подлесья, беречь себя ради его памяти, а затем от любого из бывших соратников родить сына, который продолжил бы дело отца…

— Так значит, ты все-таки не его потомок?

Не перебивай! Разве не чувствуешь, что ему легче, когда он с тобой говорит?

— Нетерпение. Быстролетная примета юности… — бесстрастно продолжал Горон. — Но впереди еще самое страшное, что пришлось пережить моему прадеду. Как повествует предание, он был человеком богатырского сложения, недюжинной силы и звериной выносливости. Легенды, как правило, приукрашают действительность, но здесь сам факт говорит за себя: это был единственный человек во всем Новоземье, который смог пережить солнечный день. По-видимому, он сжался в комок, чтобы уберечь голову и грудь, и сначала перекатывался с боку на бок, а потом попытался зарыться в каменистый грунт… На этом он и потерял сознание. К заходу солнца мясо на его спине было сожжено до костей, но он был еще жив. С последним дневным лучом стена сама собой исчезла — как видно, крылатому палачу показалось, что урок послушания преподан полностью и дерзкий бунтовщик мертв.

Горон перевел дыхание, и Сэнни заметила крошечные, точно росинки, капельки пота, выступившие у него на лбу. Как видно, он помнил все это не только умом, но и изуродованной спиной.

— Непредставимо. Но когда друзья на руках унесли его в прохладное подземелье, он попросил их всех удалиться, оставив его наедине со своей любимой. Воистину он был человеком сказочной силы и мужества, потому что совершил то, что невозможно даже помыслить: он провел с ней час любви и зачал того, кто продолжил его род… И к полуночи умер, чтобы возродиться в собственном сыне.

Сэнни почувствовала предательское пощипывание в носу и, не стесняясь, потерла его ладошкой.

— Мальчик. Он появился на свет с отчаянным криком, который прозвучал еще в утробе матери. И все увидели, что его спинка представляет собой одну кровавую, обожженную рану. Никто не верил, что он выживет, но он выжил несмотря ни на что. И мать ненавидела его — не за уродство, нет; ей казалось, что если бы ее любимый не был бы одержим стремлением оставить после себя сына, он перенес бы последнюю ночь и остался в живых… Но она, как и все здешние матери, умерла слишком скоро, едва выкормив первенца, и тяжести ее нелюбви он почти не запомнил. Гораздо тяжелее переносил он свое одиночество, ведь на этой земле женщины рожают, как правило, сразу по двое, а то и по трое младенцев, и они подрастают в теплой близости брата или сестры. И вот, если не лгут предания, — тут голос рассказчика зазвучал еще глуше, словно стиснутый неподдельной болью, — кто-то из нянек-бобылих проговорился, что и у него родился брат…

Горон снова запнулся, но на сей раз он словно взвешивал: а стоит ли рассказывать дальше?

— Монстр. Непотребное чудовище, непохожее на человека — истинное дитя солнечной ярости, — прозвучал его твердый и безжалостный голос. — От выродка-близнеца поспешили избавиться, но память о нем преследовала этого человека так же неотступно, как и жгучая боль в спине.

— Ты говоришь как будто о себе! Я не ошиблась — ведь это у тебя тоже был брат-урод! — По какому-то наитию быстро проговорила — даже не спросила — Сэнни, и волосы Горона, всегда точно колышимые неощутимым ветерком, вдруг замерли в неподвижности.

Но ничто в его лице не дрогнуло — или этого не было заметно за теневой завесой. И голос был совершенно спокоен:

— Маловероятно. Мне бы об этом поведали. Но всю жизнь меня преследует ощущение, будто кто-то подползает ко мне, ластится, просит разрешения хотя бы побыть рядом… И я невольно гоню его прочь, хотя точно знаю, что никого на самом деле нет… Вот и весь мой рассказ о последнем из вольного рода номадов, которые не терпят над собой никакой чужой власти.

— Ты сказал: последний. Так ты что же, не хочешь оставить после себя сына?

Он внезапно наклонился над нею — так резко, что волосы стремительно метнулись назад, словно не желая коснуться лица и плеч молодой женщины, над которой Горон навис, точно ночная птица:

— Сына! А ты… ты согласилась бы?

Она осторожно отклонилась, поднялась на ноги. К такому повороту разговора она была не готова. Теперь главное — собрать всю свою дипломатичность и не обидеть его нечаянным словом:

— Горон, тебе нужна сильная, я бы даже сказала — неукротимая женщина, равная тебе самому, а не любопытное и легкомысленное дитя, как ты меня называешь.

Он тоже поднялся, медлительно и легко, как черное облако из грозового ущелья:

— Дитя. Беспечное, пленительное дитя, — прошептал он как бы про себя, — откуда тебе знать, о какой любви мечтает одинокий странник, у которого нет ни собственного гнезда, ни, может быть, завтрашней вечерней зари? И тем более тебе ли ведать, что настоящую любовь дарит не зрелая женщина, а беззаботное, юное существо, подобное эльфу из маггировских легенд, чье первое чувство вспыхивает, словно предгрозовая зарница; оно чисто, как отражение лунного света в капле росы на придорожной паутинке, потому что не замутнено ни оскорбительной осторожностью, ни расчетливым опытом. Только в юности, не ведающей страха смерти, можно любить безоглядно, как любят те девочки, которые, несмотря на все запреты, летят навстречу самому Лунному Нетопырю, волшебным провидческим даром предугадывая в себе именно такое самозабвение. Законы этой земли, сотворенные и записанные бобылями и одинцами, правящими в каждом подлесье, определяют им совсем иную судьбу: молодость длиною почти в целую жизнь, и лишь на закате — единственную скоропалительную страсть, рождение потомства и — последний путь, хорошо, если вдвоем… Но на самом деле это не любовь, нет — это просто страх одиночества. Прижизненного одиночества… такого смехотворно краткого — перед одиночеством вечным. И прошу тебя: никому не передавай моих слов, Эссени…

• Предыдущая
• 57/114
• Следующая