Лихая гастроль - Сухов Евгений Евгеньевич - Страница 3
- Предыдущая
- 3/57
- Следующая
Посчитав деньги, Феоктист Евграфович объявил:
– Здесь пятнадцать тысяч, господа. Мне, стало быть, как организатору концерта полагается шесть тысяч; ну, а вам по три.
– Это грабеж! – загудел Аристарх Худородов, да так, что в комнате задребезжали стекла. – У меня – артиста больших и малых театров, певца, которого носит на руках вся Европа, – какой-то прощелыга-антрепренер забирает половину причитающегося гонорара!
Смиренно выслушав возмущение, Епифанцев сложил деньги в карман.
– Вот что я скажу, Федор Иванович: если тебя не устраивает моя компания, так можешь самостоятельно концерты организовывать. А уж я как-нибудь и без Шаляпина проживу.
– Хорошо, согласен, – вздохнул Аристарх.
– Вот и славно!
– И все-таки вы, Феоктист Евграфович, мошенник, – погрозил пальцем Худородов. – Могли бы уважить великого артиста, хотя бы треть предложить.
Взяв со стола деньги, Аристарх Ксенофонтович принялся рассовывать их по карманам.
– Я отдаю ровно столько, на сколько мы договорились. Раньше нужно было упрямиться.
– Господа, вы же интеллигентные люди, полноте вам ссориться, – запротестовал со своего места пианист. – Три тысячи рубликов за одно выступление тоже очень хорошие деньги.
Марианна не принимала участия в споре, лишь с немым укором посматривала на разгорячившихся мужчин.
– А только я вам вот что скажу, в Казани на полторы тысячи рублей было больше, – заметил Феоктист Евграфович, – хотя народу пришло поменьше.
– Это что же тогда получается? Надули?! – возмущенно воскликнул Худородов.
– Не торопитесь, батенька, с выводами… А кто сказал, чтобы студентов и гимназистов бесплатно пропускали? – едко прищурился Феоктист Евграфович.
– Было дело, – сконфуженно протянул Худородов.
– Нужно было бы с них взять хотя бы по гривенничку, и то польза была бы! А так бестолковость одна вышла. Но вы человек широкой души, артист! Денег у вас много, в соболиных шубах расхаживаете, можете себе такое позволить; а вот только что тогда вашим слугам делать?
Аристарх Худородов лишь сконфуженно вздохнул.
– И все-таки денег могло быть и поболее. Такой успех!
Феоктист Евграфович лишь отмахнулся:
– Будет с вас! Скажите спасибо непросвещенной публике, что тухлыми яйцами вас не закидали.
– А это-то за что? – обиженно прогудел артист, высоко вскинув брови (получилось совсем по-шаляпински). – Сложись иначе, так, может, я сейчас на императорской сцене блистал бы! Федор Шаляпин в Панаевском театре вторым номером был… после меня.
– А вы не кипятитесь, Аристарх Ксенофонтович, есть за что, – сурово продолжал антрепренер. – Я хоть и не шибко силен в музыке, но кое-что в ней понимаю. Вот давеча, когда вы затянули «На земле весь род людской», дважды в ноты не попали. Следовало бы прислушаться, а то тянете голосищем, как паровоз!
– Звука много, а толку никакого, – хихикнув, поддержал пианист, отставляя карты в стороны.
– Вы, господа, все обидеть меня хотите, – протянул недовольно Худородов и торжественно, как и подобает великому артисту, произнес: – Когда я взошел на сцену, так зал четверть часа мне рукоплескал стоя, пока я его не успокоил. А вы говорите – труба!
– Федор Иванович, – укоризненно покачал головой антрепренер. – Вам бы поболее за роялью надо стоять, новые партии разучивать, а вы все по кабакам шастаете.
– Позвольте! – вскричал трубным голосом Аристарх Худородов. – Это наговор!
– Наговор, говорите? – прищурился въедливый Епифанцев. – А кто вчерась тискал в кладовой мадемуазель Кити?
На лице артиста отобразилась блудливая улыбка.
– Ну-у, Феоктист Евграфович, тут совсем другое, она мне помогала чистить фрак, – украдкой глянул он на Марианну. – Одному-то мне не с руки.
– Полноте вам, – отмахнулся Епифанцев. – А позавчерась, когда мы остановились на постоялом дворе у купца Селедкина, что было?
– А чего там было? – удивленно вытаращил глаза Федор Иванович.
– Как купец-то по делам в город уехал, так вы с его женой в спаленке заперлись, так до самого вечера и не выходили.
– Тут другое, – лицо Шаляпина продолжало источать блаженство. – В горле у меня что-то запершило, а купчиха меня боярышниковым отваром отпаивала. Дюже как горлу помогает!
– Это еще ладно, полбеды, – отмахнулся назойливый Феоктист Евграфович. – А зачем во время представления градоначальника в лоб пальцем ткнули?
– В образе пребывал, – гудел Федор Иванович. – Сами же видели, блоху пел! Вот и показывал, как я ее пальцем давил, проклятущую!
Епифанцев погрозил вертлявым пальцем:
– Смотрите у меня, господин Шаляпин, как бы ваша бестолковость для всей нашей труппы боком не вышла. А когда вы окончательно в образ войдете, так начнете исправника нагайкой погонять, так, что ли?
– Виноват, – горестно вздохнул Аристарх Худородов. – Накатило что-то.
– В следующий раз чтобы без глупостей, – предупредил антрепренер. – И рожу корчить не нужно, чай не на ярмарке выступаете, – укорил Епифанцев. – А ежели не согласны, так я никого не держу, можете отваливать, я себе других Шаляпиных найду. Таких дурней с лужеными глотками по всей России предостаточно наберется. Ишь ты, настоящим Шаляпиным себя вообразил!
– Более не буду, – покаялся артист. – В образ вошел.
– Вот так-то оно лучше, – кивнул Епифанцев, давая понять, что конфликт улажен. – Выступать чинно, благородно, рожу не кривить, к дамам в лиф не заглядывать, кухарок за бока не щипать, с лакеями клюквенную не хлестать. И делать все то, что положено великому артисту.
Аристарх Ксенофонтович лишь покаянно покачал головой и дал обещание, что наставления не позабудет.
– Поделом вы меня, Феоктист Евграфович, в следующий раз сделаю все, как положено. Это надо же, куда меня занесло! Да пусть белого света не увижу, коли отступлюсь!
Поскрипывая на продавленном диване, похихикивал пианист. Его ловкие пальцы уверенно перебирали карты – с ними он был столь же смел, как и с роялем. Видела бы публика, с каким настроением антрепренер распекает великого Федора Шаляпина, так наверняка немало удивилась бы подобному казусу.
Под именем Федора Ивановича Шаляпина выступал мещанин Пензенской губернии Аристарх Ксенофонтович Худородов. Невиданный голосище у него прорезался еще в юном возрасте. А когда время приспело, он был определен родителями послушником в Свияжский мужской монастырь. Послушание его заключалось в том, чтобы во время песнопения тянуть басовито нижнюю ноту, на которую местный дьякон, худосочный отец Николаша, был не способен. Да вот еще подносить незабвенному отцу перед заутреней добрую чарку, когда голова раскалывалась от похмелья. А такое случалось нередко, ибо каждый день происходили ежели не именины, так похороны. А иной раз, когда дьякон бывал во хмелю и не мог подняться с постели, он и сам тянул псалмы на удивление всей пастве. Получалось слаженно и громогласно, оконные стекла позвякивали и грозились вывалиться из оконных рам.
Тремя годами позже, получив заслуженную рекомендацию, Аристарх Ксенофонтович поступил в Казанскую семинарию, из которой был исключен за поведение, недостойное духовного сана. Да и как тут воздержаться, ежели напротив семинарии располагался дом призрения, в котором было куда веселее, чем на лекциях богословия. А веселый девичий смех, раздававшийся порой из нумеров, настолько будоражил юношескую кровь, что едва хватало моченьки, чтобы не броситься на его призыв.
Вот однажды Аристарх Ксенофонтович и не утерпел. Зашел в публичный дом с крестом и с иконкой в руках, чтобы наставить падших девиц на путь праведный, да так и пробыл там три дня безвылазно, угощая девиц хмельным вином и бурлящим шампанским.
На четвертые сутки Аристарх Ксенофонтович продрал глаза, шугнул навязчивых девиц, расположившихся вольготно на постели по обе стороны от него, отыскал за шкафом помятую перепачканную рясу и, напустив на себя смиренный вид, с оплывшим лицом потопал в семинарию слушать лекции о непорочном зачатии Девы Марии. Однако на его пути предстал ректор семинарии преподобный отец Филарет. Позвав отрока в кабинет, он долго слушал его презабавную исповедь, и даже дважды на его аскетическом и бесстрастном лице промелькнуло нечто похожее на улыбку, когда семинарист начал рассказывать о том, как маман вместе с другими девицами закружили вокруг него бесстыжий хоровод. А потом, разом посуровев (видно, вспомнив о своем педагогическом долге), отказался от дальнейших расспросов и повелел канцелярии подготовить документы на отчисление.
- Предыдущая
- 3/57
- Следующая
