Искатель. 1980. Выпуск №1 - Щербаков Владимир Иванович - Страница 36

• Предыдущая
• 36/56
• Следующая

Я знал эти строки. Губы шептали знакомые слова — на них щемяще отзывалось сердце:

В моих руках книга, удивительная книга: можно читать слова и строки, можно видеть и слышать все, что хотел передать автор; привычка к чудесам все же мешает мне осознать всю необыкновенность происходящего; воображаемый мир становится реальностью, стоит только нажать маленькую клавишу, спрятанную в переплете… Шумели тополя под окном. К дождю, гадал я, или к погоде? Руки и плечи были приятно теплыми от загара. А на улице необыкновенно свежо.

Сейчас в комнате возникнет объемное изображение — это словно вторая жизнь, которой можно тешиться до старости. Но я чаще всего забываю о клавише. Люблю читать, как читали встарь. А если уж забавляться… я вспоминаю иногда простой способ: выключить программу сопровождения, подрегулировать генератор, поменять контакты — немного терпения, и объемная книга превращается в любопытную игрушку. Ее содержание можно менять, ее можно дописывать за автора или, наоборот, сокращать. И герои, почти живые, во всяком случае, очень похожие на таковых, тут же, на глазах, изменяли свои привычки и характер, а стало быть, и собственную судьбу. Как выигрывал какой-нибудь неважнецкий роман от такого неожиданного соавторства. Любые изменения, казалось, только украшали его. Каждое новое слово было уместным и нужным. С другой стороны, и сокращения тоже шли на пользу: прояснялись события, а образы как будто становились выпуклее, осязаемее. Но зато уж к хорошей книге притронуться трудно. Красота и мысль, соединенные навечно в скупых и лаконичных строчках, сопротивлялись любому постороннему натиску. По-разному, по-своему хороши такие книги, каждая на свой лад. И всегда меня смущала тайна: ни одна голографическая инсценировка не могла бы заменить мне слов и музыки фраз. Быть может, когда-нибудь человек овладеет этим тончайшим видом искусства: переложением книг на язык объемного кино. Но ведь искусство слова тоже на месте не стоит. По-прежнему со словом связано всякое движение души, его нечем заменить. Нити фраз связывают нас с тканью мира. И только они слова и фразы — донесут до нас настоящий смысл событий, их подлинность. Без слов мы слепы. И это не парадокс. Цветной калейдоскоп — вот что такое планета, пока не будут названы вещи, люди, поступки.

Два или три раза за чтением меня посетил странный образ: в ткань повествования вдруг входил человек, вовсе непричастный к сюжету. У него крепкие скулы, чуть покатый лоб с продольными морщинами, зеленые глаза, каштановые волосы с небрежным пробором. Так я его себе представлял. И стоило мне притронуться к этой удивительной электронной машине-книге с клавишами, как чаще всего именно он появлялся вместо другого, книжного героя. Я называл его гармонистом. Звонко и чисто звучала старинная гармонь в его загорелых руках. Таким я его видел в мыслях — таким он и появлялся.

Забавно все вдруг мешалось в книге, и я уже не читал, а фантазировал. Но когда-то гармонист успел увлечь меня заливистыми переборами — и стоило ему появиться, как я старался удержать его. И долго-долго не смолкала гармонь. Все просто: биотоки… Но гармонист казался таким живым и веселым, что сомнения таяли: наверное, я видел его когда-нибудь. Или, может быть, когда-то возникший образ так поразил меня, что в памяти остался нестираемый след?

Не знаю, что более верно. Он появлялся, стоило вспомнить о песне, мелодии, даже об одной-единственной музыкальной фразе… и играл. И его продолговатые, чуть прищуренные глаза смотрели вдаль, мимо меня. Раз показалось: глаза как будто печальны, это только игра света делает их такими лучистыми, чуть смеющимися. Меня озадачило: как это не вязалось с его игрой! Есть такая высшая ступень мастерства, когда любая тема звучит как откровение. И тогда рождается свет, от него — сила, волшебство, долгие мгновения озарений!

Так уж он умел играть.

Его большие ладони прикасались к серебряным планкам, и звуки наполняли комнату. Он почти не говорил. Только играл. И не столько для меня, сколько для себя. Словно раздумывал о прошлом, о времени, о разных людях и, конечно, о любви. О чем поведали его музыкальные размышления?

Заиграет — и я вижу старые улицы над рекой и чей-то белый платок, яркие девичьи губы, весенний зернистый снег и огонь холодного заката… Музыка — искристая роса и желтоголовые калужницы над омутом, зеленые холмы за речной излукой и гребни волн на озерном просторе. И купол дерева на берегу с теплым воздухом под ним — влажным, с шорохом листьев и веток. Как будто тростниковый перезвон… Мелодия рассказывает: синь, ветры, высокие сосны, желтое свечение ивняка, березы, черные волны. Отголубело лето!

О чем расскажет сердцу гармонь? О долгом безлунном времени. О том, что быстро чертят небо темные птицы. А небо, как кровля, нависло над землей. Обветшали зеленые ограды рек — дремучие кусты. И роща прощально шумит листьями перед зимним сном.

Живые звуки: вышла за околицу девица с гладким пробором. Смеркается. Моросит. Стелется туман. Все затихает.

И снова звуки. Точно хрусталь. Мороз. Снег. В распахнутом небе синие таинственные огни. О временах года, как повелось, рассказывает музыка. Поет гармонь, звучит стародавняя песня. Глаза гармониста веселы, непроницаемы. Пальцы бьются как крылья: звени, звени, гармонь! Играй, гармонист.

Я заснул с мыслью о гармонисте.

В мой сон вошли едва уловимые запахи и шорохи. Наверное, я не закрыл окна, и к утру в комнате стало прохладно.

Но еще раньше я просыпался. Я говорил. С кем же?..

…Женщина с коротко подстриженными волосами и тонкой ниткой коралловых бус на стройной шее. Бусины были красными, как густая кровь или как темная ржавчина, причудливой формы, но гладкие — с отсветами мерцающих точек. Я долго не узнавал ее. Пока мы не заговорили. Она сидела на стуле у самого окна.

— На улице свежо, — сказала она, — может быть, прикрыть окно?

— Нет, не надо, впрочем, если вам холодно…

— Мне? — удивленно спросила она. — Холодно? Ну нет…

Ее реплика озадачила меня. Я сидел за столом, гораздо дальше от окна, и то ощущал легкий озноб. Впрочем, он скоро прошел. Меня не удивило, что на улице ночь и что визит ее, следовательно, можно назвать поздним. Я пытался об этом думать, но никак не мог сообразить, была ли какая-то причина ее прихода или нет. Мой сон как будто начинался с середины.

— Вам нравятся мои бусы? — спросила она с наивной интонацией, но вполне искренне.

— Очень красивые бусы, — отозвался я, и у меня вдруг возникло такое чувство, что одновременно я ответил и на другой ее вопрос. И как будто этот другой вопрос, не относящийся к бусам, был важнее для нее. Но потаенный смысл разговора все еще не доходил до моего сознания.

Она улыбнулась. Спросила:

— Вы помните меня? Или забыли?

И я вспомнил. Но не сказал вслух. Промолчал. Просто кивнул.

— Хорошо, что вспомнили, — сказала она и опять улыбнулась.

Улыбка у нее была едва заметная. Только глаза улыбались, но не губы. Меня вдруг осенило. Я понял, почему она спросила о бусах. Хотела сказать, что я не смогу ее больше увидеть. Вот что она хотела сказать! Она кивнула, словно подтверждая мою догадку.

— Я давно не видел вас, — сказал я и тут же заметил, что лицо ее стало серьезным, даже озабоченным. Как тогда… почти сорок лет назад, зимой, когда она наклонилась над заснеженной ямой, чтобы подать мне руку. Но с тех пор она не изменилась, вот в чем штука, и я почему-то не был нисколько этим удивлен.

— Что же случилось? — спрашивал я. — Куда вы исчезли?

Она наконец рассмеялась. До того необыкновенен был мой вопрос.

• Предыдущая
• 36/56
• Следующая