Вонгозеро - Вагнер Яна - Страница 82
- Предыдущая
- 82/83
- Следующая
— Так декабрь же, — возмутился папа, прислушивавшийся к беседе, — мороз какой!
— Нельзя, — упрямо повторил овечий, — хоть кого спросите, — он повысил голос, и все разговоры разом стихли, — утопите машины и сами потонете. Пешком надо.
— Ерунда, — кипятился папа, — ездили мы в этих местах в декабре по льду, и ничего, вон он, лед, толстый какой, смотрите. — И прежде, чем мы успели остановить его, с треском пробрался через редкие прибрежные кусты и, отбежав на несколько метров от берега, принялся яростно топать обутой в валенок ногой, взметая невысокие облачка снежных брызг. Когда мы подошли поближе, он сердито зашептал Сереже:
— Хочешь им машины наши здесь оставить? Ты соображаешь?
— А у нас есть варианты? — таким же сердитым, раздраженным шепотом ответил Сережа, и я впервые с удивлением обнаружила, насколько они на самом деле похожи, эти два взрослых отдельных человека. Короткая пробежка, видимо, отняла у папы много сил, потому что он снова резко побледнел и тяжело, с усилием задышал.
— Ни к чему им наши машины, пап, — сказал Сережа уже спокойнее, — если бы они хотели, и так бы отобрали. И не только машины. — И поскольку папа совершенно не выглядел убежденным, продолжил с усталой улыбкой: — Аккумуляторы снимем, я тебе обещаю.
Расстояние до острова действительно было невелико — не больше двух километров по льду, — но вещей у нас было слишком много, и даже когда с прицепа сняли брезентовый тент, из которого спустя четверть часа, под радостные, противоречивые советы столпившихся вокруг мужиков, удалось соорудить какое-то подобие волокуши, стало ясно, что за один раз мы сумеем переправить от силы четверть припасов, а то и меньше. От помощи местных, предложенной после некоторой паузы, Сережа, к моему удивлению, отказался — «Спасибо, мужики, — сказал он, — вы и так нам помогли, справимся сами, торопиться нам некуда», и, поймав мой взгляд — как некуда торопиться, через несколько часов снова станет темно, мы ни за что не успеем сами, — отвел меня в сторону и сказал вполголоса: «Папа прав, вынесут пять ящиков — донесут четыре, и концов не найдем, спокойно, Анька, я знаю, что делаю».
Идти по льду было странно — занесенная снегом поверхность озера была похожа скорее на огромный пустырь с редко торчащими холмиками заиндевевших сорняков, но под неглубоким снегом явственно чувствовался твердый и бугристый слой белесого льда; тяжелая волокуша, в которую впряглись Сережа и Андрей, оставляла за собой широкий, неровный след — и медленно шагая по этому следу с рюкзаком на спине и тремя сложенными спальниками в руках, я никак не могла отделаться от мысли, что от тридцатиметровой толщи черной, ледяной воды нас отделяют несколько жалких сантиметров хрупкого, ненадежного льда, и каждый шаг была почти готова к тому, что он вот-вот затрещит, ломаясь, и вывернется из-под наших ног, и смотрела только вниз, пугаясь каждой трещины, каждой неровности. Остров торчал впереди черной лесистой горкой, заросшей густыми хвойными деревьями до самых берегов, и я в первый раз за все время, которое мы провели в пути, попыталась вспомнить, как же он на самом деле выглядит, этот дом, в котором должно завершиться наконец наше бесконечное путешествие — и не смогла, хотя видела фотографии, точно видела, но воспоминание это теперь почему-то сопротивлялось, отказывалось выныривать на поверхность, запрятанное под другими изображениями, и, даже сделав над собой усилие, я видела то хлипкий дачный домик под Череповцом и комнату с заснувшим календарем на стене, то огромную бревенчатую крепость бородатого Михалыча, в которой мы ночевали спустя несколько дней, и сквозь все эти перемешавшиеся между собой, бессвязные образы так и не смогла найти нужного. Ну и пусть, говорила я себе, переставляя ноги, — шаг, другой, третий, лед не трещит, мы прошли уже полдороги, впереди — Сережина напряженная спина, рядом — Мишка, увешанный ружьями, с огромной, врезавшейся в тонкие плечи брезентовой сумкой, и где-то далеко впереди — тощая, желтая четвероногая тень, выписывающая на снегу ликующие восьмерки следов, мы добрались, мы все-таки добрались, и не страшно, что ты не помнишь, как он выглядит, этот крошечный дом, главное — что он есть, что он пуст, он ждет нас, и мы сможем остаться в нем и никуда больше не бежать.
Дом показался внезапно — только что его еще не было, а в следующее мгновение он вдруг выглянул из-за деревьев, серый, дощатый, кособокий, притулившийся к самому берегу вмерзшими в лед, шаткими деревянными мостками, и все мы невольно пошли быстрее, словно боясь, что, если мы промедлим хотя бы немного, он снова исчезнет, спрячется и нам больше не удастся его найти, и потому оказались на берегу буквально через несколько минут. Выпутавшись из неудобных волокушиных ремней, Сережа с облегчением расправил плечи и легко взбежал на мостки, переходящие в узкий деревянный помост, спрятавшийся под вынесенной вперед шиферной крышей и загибающий за угол, — слышно было, как его крепкие ботинки стучат по тонким доскам; где-то там, ближе к задней стене дома, наверное, и была входная дверь.
— Ну, что вы там, — крикнул он, — идите, я открыл! — но никто почему-то не двинулся с места сразу, как будто для того, чтобы осознать, что дорога наша действительно закончилась здесь, требовалось еще какое-то время, и я тоже поймала себя на мысли, что почему-то не готова идти сейчас внутрь, а вместо этого постояла бы немного снаружи, разглядывая рассохшиеся ноздреватые стены и облезлые оконные рамы, но Сережа позвал еще раз — «эй, ну где вы?», и тогда я опустила спальные мешки на снег и сняла рюкзак.
Чтобы войти, мне пришлось пригнуться — дверь оказалась низкой и какой-то непривычно узкой, и стоило мне сделать шаг вперед, она немедленно, со звонким мерзлым стуком, закрылась снова. Сережа уже возился где-то внутри — металлически лязгнула печная заслонка; несколько маленьких окон давали совсем немного света, и поэтому я стояла на пороге и ждала, пока мои ослепленные озером глаза привыкнут к полумраку, и только потом увидела все сразу — железные кровати без матрасов, с продавленными панцирными сетками, колченогий стол, застеленный желтыми съежившимся газетами и усыпанный черными шариками мышиного помета. Серую в трещинах печь, подпирающую закопченный, провисающий пузырями потолок из крашеной фанеры. Бельевую веревку с дюжиной разноцветных пыльных прищепок, натянутую прямо поперек комнаты. Черный дощатый пол с прилипшими намертво серебристыми рыбьими чешуйками.
— Ну, вот, — сказал Сережа, поднимаясь на ноги, — посмотрим, если будет дымить, надставим дымоход, я там снаружи видел кирпичи, — и оглянулся на меня.
На лице у него была совершенно неожиданная, торжествующая, гордая улыбка; я смотрела, как он улыбается, и неожиданно вспомнила тот день, когда он в первый раз открыл передо мной дверь нашего будущего дома под Звенигородом, первого дома, который я на самом деле имела право назвать своим. Обживаясь, мы оставили Мишку у мамы, и несколько месяцев провели в доме совершенно одни, без мебели, ужиная на полу возле камина; несколько тарелок, пепельница и бутылка виски на теплом керамическом полу — почему-то я тогда испугалась и наотрез отказалась ездить туда, пока шел ремонт, словно боясь привязаться раньше времени и поверить в то, что этот дом действительно будет моим, почти ожидая, что он передумает жить в этом доме со мной; не поеду, говорила я, буду только мешать тебе, давай подождем, пока там можно будет жить — а потом этот день наступил, и я точно так же, как сегодня, стояла возле входной двери — испуганная и дрожащая, все еще не умеющая представить себе, что этот дом — мой, мой навсегда, это мои стены и моя крыша над головой, и никто больше не имеет права прийти и выгнать меня, а он распахнул передо мной эту входную дверь жестом, который я никогда не забуду, и обернулся — и на лице у него было такое же торжествующее и гордое выражение. Такое же, как сейчас. И поэтому я сделала шаг ему навстречу и заставила себя улыбнуться.
А потом мы заносили вещи в дом, раскладывая мешки и коробки по панцирным сеткам кроватей, потому что пол показался нам слишком грязен, а кроватей было много; тонкая дверь то и дело оглушительно хлопала, впуская и выпуская нас, нагруженных поклажей, и стоило нам всем оказаться внутри, как дом еще больше съежился и словно навис над нами, тесный и холодный. Огонь в печи разгорелся, но холод не отступил — казалось даже, что внутри холоднее, чем снаружи; к тому же проклятая печь действительно дымила, «последишь за ней, пап, — сказал Сережа, — а мы обратно — до темноты еще одну ходку успеем сделать, Лень, пойдем, покажу, где тут поленница, если что», — мужчины вышли на улицу, и мы остались одни — четыре женщины, двое детей. Сразу стало тихо и пусто, и я услышала тонкий, воющий звук — сквозь небольшую трещину в одном из мутных оконных стекол со свистом задувал ветер, и на облупившемся подоконнике отказывалась таять сахарно-белая снежная горка. Марина опустилась на кровать, прижала к лицу покрасневшие от холода ладони и заплакала.
- Предыдущая
- 82/83
- Следующая
