Кладоискатели. Хроника времён Анны Ивановны - Соротокина Нина Матвеевна - Страница 3

• Предыдущая
• 3/23
• Следующая

Может быть, у богатея-откупщика были свои виды на замужество дочери, но Матвей об этом не думал. За неделю до описываемого ужина его представили Сурмилову, тот, оказывается, знал покойного батюшку, а потому и сыну оказал благоволение. И даже изволил пошутить «Дело молодое… а у меня дочь на выданье».

Из дома посланника Матвей вышел в приподнятом настроении. Не иначе как сама судьба послала ему богатую невесту. Ведь не мальчик уже, пора становиться на полную ступню, нечего жить на цыпочках.

Ночной воздух был горяч, полон терпких запахов, и все как бы с кислинкой, словно французское вино. Небо было низким, звезды мохнатыми. Протарахтел экипаж по брусчатке, кучер заорал, как одержимый, все французские кучера дерут глотку. В ответ раздался смех – мужской, снисходительный, и женский, переливчатый и нежный. От стены отклеилась пара и поспешила, обнявшись, в сторону чернеющих в конце улочки деревьев. Париж – зеленый город, в нем полно садов и парков, великолепное кольцо бульваров, в их благодатной, баюкающей темноте можно всласть целоваться хоть до самого рассвета. Пара поравнялась с фонарем, и Матвей увидел, что у француженки тонкая талия, кисейная косынка вокруг шейки и белые локоны до плеч. И вся она как-то изогнулась, и эдак изящно, что Матвей внутренне ахнул – матушки мои!

Он вдруг понял, что совершенно, ну то есть категорически, не желает жениться на Лизоньке Сурмиловой. Ведь ни кожи, ни рожи, одно утешение, что нерябая. В России каждая десятая девка украшена следами оспы. Во Франции, правда, тоже рябых предостаточно, но ведь девы их такие изгибистые, так умеют ножку из-под подола выставить: носочек тушенький, каблучок рюмочкой. Дома таких каблучков, поди, и не знают еще.

Но ведь не век Лизонька будет эдак скрипеть! При чахотке долго не живут. Грех, конечно, так думать, но Зуев определенно сказал: лови удачу за хвост! Есть мудрость: жениться беда, не жениться – другая. И еще Зуев говорил: во вдовцах хорошо, были бы деньги.

Все это Матвей и сам понимал и к трудному подвигу вполне подготовился. Да, видно, не соразмерил желания с возможностями. Не хочется ему с Лизонькой Сурмиловой бежать под сень дерев и обнимать ее не хочется, о прочем же… лучше не думать.

И как всегда в подобные минуты, если он сталкивался с чем-то непреодолимым, навалилась на него тоска, защемило сердце и заскучал он по дому, и по умершим родителям, и по тому ощущению покоя и душевного довольства, когда он всеми любим, когда он свет в окне. Кто он здесь, в Париже? Листок, оторванный от родимой березы или, скажем, дуба… гонит его по дорогам. А можно представить, что он пушинка с одуванчика, порхает, взвиваемый ветром. Или, скажем, перышко Финиста Ясна Сокола, который летит в грозовых облаках. Одно счастье, что молния не спалила его в лихую грозу.

Нагромождение поэтических образов несколько отвлекло Матвея от тоски по отечеству и жалости к себе. Что он разнылся? Всяк скажет, князь Матвей Козловский – парень не промах и кавалер хоть куда. Мы еще поспорим с судьбой! В душевной запальчивости он схватился за эфес шпаги, вынул ее наполовину из ножен и с лязгом вставил обратно. «Приду домой, напьюсь в стельку!» – успокоил он себя.

Но напиться ему не пришлось. Верней, не понадобилось, потому что появился новый источник для переживаний и раздумий – письмо из Москвы.

Прошка, по дурости и лени, не дожидаясь хозяина, завалился спать, а письмо положил под шандал[1]. Матвей вначале и внимания не обратил – лежит какая-то бумага, может, про запас слугой припасена. Потом рассмотрел – да это куверт! Вот и печать почтовая! Сразу понял – из России. Развернул дрожащими руками.

Письмо было от стряпчего Лялина, человека очень преданного семье, то есть покойному батюшке.

«Светлейший князь Матвей Николаевич! Пишет вам всенижайший слуга ваш Епафродит Степанов Лялин, радея о вашем счастии. Смею советовать, поспешайте домой безотлагательно, понеже настала пора вам входить в наследство. С радостию сообщаю также о великой милости: стараниями ее величества государыни о благе народном подлый закон о майорате упразднен, и многие дела о разделе имущества уже с места сдвинулись. Присутствие ваше при разделе имущества великочтимого и ныне покойного родителя вашего совершенно необходимо, потому что братец ваш достойный Иван Николаевич по присущей ему скаредности будет строить серьезные козни, а дело ваше пребывает в большой запущенности. Чтоб распутать сей клубок, много сил надо приложить».

Матвей перевел дух, снял нагар со свечи. Домой ехать – это хорошо, но он бы и без увещеваний Епафродита Степановича уехал, было бы на что. Конечно, письмо стряпчего – важный документ. С этим письмом он завтра же может пойти к Александру Гавриловичу. Так, мол, и так. Под эдакое письмо можно и в долг деньги взять под самые малые проценты. А коли не даст? В голове Матвея мелькнул образ господина Сурмилова, но, к чести своей, он его немедленно отогнал. Папенька покойный перед дорогой в заграницы напутствовал: занимать деньги можно только в крайнем случае, потому что долг хуже плена. Из плена бежать можно, а от денежного долга – никуда. Но ведь у него сейчас этот самый крайний случай и есть! Он перекрестился на икону и продолжил чтение:

«Присутствие ваше дома еще тем необходимо, что сыскался жених высокородной сестрице вашей Клеопатре Николаевне. Сговорена она за Юрьева, достойного в тех местах помещика, но князь Иван Николаевич и рубля из рук выпустить не хочет, а без приданого какая свадьба? Есть опасение, что сговор разладится. Княжна Клеопатра Николаевна проливает горючие слезы, а братец ваш князь Иван ни тпру, ни ну…»

Матвей соскочил со стула и в нетерпении забегал по комнате. Ну и дела! Помнится, он за границу уезжал, а сестра уже была в перестарках. Сколько ж Клепке сейчас? Неужели за двадцать три перевалило? Как же он забыл про сестру-то? Не-ет! С этой свадьбой надо торопиться. Достойного помещика Юрьева нам упускать никак нельзя. Другое дело – Лизонька Сурмилова, здесь коней можно не гнать…

Он вдруг встал столбом посередине комнаты. Написанное стряпчим он увидел совсем под другим углом зрения. Что он в Клеопатровы дела лбом уперся? Главное, это письмо его собственную судьбу решает. Если отменен закон о майорате, то, значит, он будет богат. А если богат, зачем ему Лизонька Сурмилова? Свадьба, отменяется! Он тихо засмеялся, потом громче. Колесом бы пройтись по комнате, так места мало. Да и расшибиться можно в темноте.

Патлатая со сна голова Прошки просунулась в дверь.

– Что случилось, ваше сиятельства?

– Ничего, спи.

– А я понять никак не могу, то ли рыдаете вы, то ли регочете?

– Это когда же я рыдал, бессовестные твои глаза?

– А когда с крыши сверзились? Мне весь кафтан слезами измочили.

– Так я тогда малюткой был, шести лет. Да и плакал я не от боли, а от обиды. Меня Иван с амбара спихнул.

– А я скажу, что и сейчас вы не намного старее. На вас ведь каждый француз зарится. Смешно сказать – все в долгах. В лавках задолжали, вчера портной наведывался, я ему одно твердил: по-вашему не разумею. Даже оружейник, который собачку у пистолета чинил, и тот на нас долг написал. И думаете, не знаю почему? Да потому что этот диавол мусью Сюрвиль вас до нитки обобрал!

В сердцах Матвей показал Прошке кулак.

– Во-первых, это не твоего ума дело, а во-вторых, я все деньги отыграл. Отыграл!

– Коли отыграли, то где они?

– Прохор, иди спать. Ты кого хочешь переговоришь. Я хотел сообщить тебе приятную новость, теперь не буду.

– Понятно, рожей не вышел? Где ж нам…

Снятый с ноги и ловко брошенный башмак угодил в уже закрытую дверь. Тихо… А ведь Прошка прав! Надо потребовать у Сюрвиля деньги. Категорично! И без экивоков… В конце концов, это долг чести. Но почему-то, если долг чести касается Матвея, он платит его немедленно. Кольцо с брильянтом отнес ростовщику и заплатил. А у милейшего Сюрвиля долг чести заменяет обаятельная улыбка: «Конечно, мой драгоценный друг, я непременно отдам все до последнего су… но повремените… два дня, нет, неделю…» Эта проклятая неделя тянется уже полтора месяца.

• Предыдущая
• 3/23
• Следующая