Левая рука тьмы - Ле Гуин Урсула Кребер - Страница 16

• Предыдущая
• 16/64
• Следующая

— Неизвестное, — мягкий голос Фейкса шелестел в лесу, — непредсказанное и недосказанное — это то, на чем стоит жизнь. Размышления начинаются с невежества, с незнания. Если будет доказано, что нет Бога, исчезнет религия. Не будет Хандарры, не будет Иомешты, не будет ничего. Но если и будет доказано, что есть Бог, все равно не будет религии… Скажите мне, Дженри, что мы знаем? Точно, ясно и неопровержимо — есть хоть что-то, что вы совершенно точно знаете о своем будущем или о моем?

— Что все мы умрем.

— Да. Вот это в самом деле единственный вопрос, на который может быть дан ответ, Дженри, и мы всегда знаем его… Но единственное, что делает жизнь более менее терпимой — это постоянная невыносимая неопределенность: мы не знаем, какая судьба нас постигнет.

Повар, который всегда приходил очень рано, разбудил меня. Спал я крепко, и ему пришлось растолкать меня и крикнуть в ухо:

— Вставайте, вставайте, Лорд Эстравен, скороход пришел из Дома Короля!

Наконец до меня дошли его слова и, приходя в себя, я торопливо вскочил и кинулся к дверям комнаты, за которыми меня ждал посланец — так что свой путь в изгнание я начал голым и глупым, как новорожденный ребенок.

Пробегая бумагу, которую посланец вручил мне, я сказал себе, что ждал этого, но не так быстро. Но когда я должен был стоять и смотреть, как человек прибивает эту бумагу к дверям моего дома, я чувствовал себя, словно гвозди эти впиваются мне в глаза, и я стоял, застыв, пораженный болью, которая пронзила меня.

Чему быть, того не миновать, все это уже принадлежит прошлому, и когда затихали последние удары гонга, оповестившего о приходе Девятого Часа, я покидал Дворец. Ничто уже не удерживало меня в нем. С собой у меня было лишь то, что я мог унести. Что же касается имущества и денег, лежащих в банке, я не мог взять наличность, не подвергая опасности людей, с которыми мне пришлось бы иметь дело, и наибольшая опасность ждала бы самых лучших друзей. Я написал моему старому кеммерингу Аше, как он может распорядиться некоторыми ценностями, которые хранились для нашего сына, но попросил его даже не пытаться пересылать мне денег, потому что Тибе будет зорко наблюдать за границей. Письмо подписать я не решился. Позвонить кому-либо по телефону означало отправить его прямиком в тюрьму, и я спешил двинуться в дорогу, пока кто-нибудь из друзей по своей невинности не зайдет навестить меня и как вознаграждение за свою преданность дружбе потеряет и все свое имущество, и свободу.

Через весь город я направился в западном направлении. Остановившись на перекрестке, я задумался: «Почему бы мне не пойти на восток, через горы и долины бедным одиноким путником не вернуться в Керм, домой в Эстре, где я был рожден, в тот старый дом грубого камня на крутом горном склоне; да, почему бы мне не вернуться домой?». Трижды или четырежды я останавливался и думал об этом. Каждый раз я ловил взглядом среди равнодушных лиц прохожих глаза того, кто должен был быть соглядатаем, который должен был проводить меня до границ Эренранга, и каждый раз я понимал, что попытка вернуться домой будет глупостью. Проще прямо убить меня. Я был рожден, чтобы жить изгнанником, и это случилось, и для меня путь домой — это путь к смерти. И посему я направился к западу, запретив себе оборачиваться.

Передо мной лежали три дня пути, и если ничего мне не помешает, я успею добраться до самого дальнего порта Залива, до Касибена, в восьмидесяти милях отсюда. Большинству изгнанников по Указу предоставлялась лишняя ночь, и поэтому у них была возможность сесть на судно и спуститься вниз по Сессу, не подвергая шкипера возможности наказания за предоставленную помощь. Но такая любезность была не свойственна Тибе. Ни один из шкиперов не рискнул бы ныне взять меня на борт; все они знали меня по встречам в Порту, который я строил для Аргавена. Ни один из транспортов не подсадил бы меня к себе, и до границ было от Эренранга четыреста миль. У меня не было выбора — до Касибена мне предстояло добираться пешком.

Мой повар все понимал. Я сразу же отослал его, но, покидая дом, он упаковал всю пищу, которую мог только найти в доме, вместе с запасом горючего для меня на три дня пути. Его забота спасла меня, вернув мне мужество, потому что каждый раз, когда по дороге я садился поесть хлеба и фруктов, я думал: «Есть хоть один человек, который не считает меня предателем, ибо он дал мне это».

До чего тяжело, понял я, когда все считают тебя предателем. Удивительно, насколько трудно переносить такое состояние, ибо хотя это всего лишь слово, с которым один человек может обратиться к другому, оно, слово это, бьет, хлещет и обвиняет. Я и сам был готов обвинить себя.

Я пришел в Касибен на закате третьего дня, усталый и утомленный, с ноющими ногами, потому что последние годы в Эренранге я жил в неге и роскоши и почти забыл, что такое ходить пешком, и подходя, увидел, что у ворот этого маленького городка меня ждет Аше.

Семь лет мы были кеммерингами, и у нас было два сына. Рожденные от его плоти, они носили его имя Форет рем ир Осборт и принадлежали к Очагу этого клана. Три года назад Аше ушел в Крепость Оргни, и ныне на нем была золотая цепь Предсказателей, которую носили Холостяки. Мы не видели друг друга все эти три года, но его лицо в сумерках под каменной аркой сказало мне, что память о старой любви по-прежнему жива во мне, словно мы расстались только вчера, и я понял, что его преданность ко мне привела его сюда, чтобы разделить со мной мое крушение. И чувство это заставило меня снова ощутить старые связи и обеты, с которыми я порвал, и я разгневался, ибо любовь Аше всегда заставляла меня поступать против моих желаний.

Я прошел мимо него. Если мне выпало на долю быть жестоким, нет смысла скрывать это, изображая любезность.

— Терем, — окликнул он меня сзади, следуя за мной.

Я быстро спускался по крутым улочкам Касибена, торопясь к пристани. С моря дул южный ветер, и под его порывами колыхались черные ветви деревьев в садах, и в грозовых летних сумерках я убегал от него, словно за мной по пятам шел убийца. Он поравнялся со мной, но у меня так болели стертые ноги, что я не мог ускорить шаг.

— Терем, — сказал он, — я пойду с тобой.

Я не ответил.

— Десять лет назад в этом месяце времени Тувы мы приняли обет…

— И три года назад ты нарушил его, оставив меня, что, впрочем, было мудрым решением…

— Я никогда не нарушал обет, который мы принесли друг другу, Терем.

— Верно. Нарушать было нечего. То был фальшивый обет. И ты знаешь это, ты знал уже тогда. Единственный обет в верности, который я принес, был дан без слов, и о нем нельзя говорить, и человек, которому я поклялся в этом, давно мертв, и обещания давно уже не существует. И ты мне ничего не должен, и я тебе. Дай мне пройти.

Пока я говорил, мои гнев и горечь обратились с Аше на меня и на мою собственную жизнь, которая руинами лежала за мной, как нарушенное обещание. Но Аше не знал этого, и в глазах его стояли слезы.

— Ты возьмешь ли это, Терем? — сказал он. — Я ничего тебе не должен, но я очень люблю тебя. — И он протянул мне маленький сверток.

— Нет. Деньги у меня есть, Аше. Дай мне пройти. Я должен идти в одиночестве.

И я пошел дальше, и он не последовал за мной. Но тень брата моего шла за мной по пятам. Я поступил очень плохо, вступив с ним в разговор. Все шло у меня плохо.

В гавани мне стало ясно, что удачи тут не дождаться. Ни одного судна из Оргорейна, на борт которого я мог бы сесть и к полуночи покинуть пределы Кархида, не стояло у причалов. На пристани было лишь несколько человек, которые торопились по домам; единственный, с кем я решился заговорить, рыбак, чинивший свой двигатель, лишь раз посмотрел на меня и повернулся спиной, не сказав ни слова в ответ. Это меня испугало. Этот человек знал меня; он был предупрежден. Тибе послал своих наемников опередить меня и задержать в Кархиде, пока не истечет мое время. Я был пронизан болью и охвачен яростью, но не страхом, я не считал, что Указ об Изгнании может послужить лишь предлогом для казни. Как только истечет Шестой Час, я вступлю в честную игру с людьми Тибе, и пока я не имею права кричать «Убивают!», а только — «Справедливости!»

• Предыдущая
• 16/64
• Следующая