Обездоленный - Ле Гуин Урсула Кребер - Страница 30
- Предыдущая
- 30/117
- Следующая
«ячейкой», попавшейся Шевеку на пути, оказался текстильный район: ряд площадей, застроенных заводами, обрабатывающими холумовое волокно, прядильными и ткацкими фабриками, красильными фабриками и распределителями тканей и одежды; в центре каждой площади стоял целый лес шестов, сверху донизу ув ешанный флажками и вымпелами, окрашенными во все доступные красильному искусству цвета и горделиво свидетельствовавшими о достижениях местной промышленности. Почти все здания в городе, просто и прочно построенные из камня или литого пенокамня, были похожи одно на другое. Некоторые из них показались Шевеку очень большими, но так как здесь часто бывали землетрясения, почти все они были одноэтажными. По той же причине окна были маленькие, из крепкого, небьющегося силиконового пластика; но зато их было очень много, потому что за час до восхода солнца искусственное освещение отключали и включали снова только через час после заката. Когда на улице было больше пятидесяти пяти градусов, отключали отопление. Дело было не в том, что Аббенаю — при его ветряных турбинах и почвенных термодиф ференциальных генераторах, применявшихся для отопления — не хватало энергии; но принцип органической экономии был настолько существенен для нормального функционирования общества, что не мог не оказывать глубокого влияния на этику и эстетику. «Излишества суть экскременты», — писала Одо в «Аналогии». — «Экскременты, задержавшиеся в организме, — это яд».
В Аббенае не было яда: это был ничем не украшенный город, яркий, с светлыми и жесткими красками, с чистым воздухом. В нем было тихо. Он лежал перед человеком открыто, был виден весь, отчетливо, как рассыпанная соль.
Ничего не было скрыто.
Площади, низкие строения, неогороженные рабочие дворы кипели энергией и деятельностью. Проходя мимо них, Шевек все время ощущал, что кругом — люди; они гуляли, работали, разговаривали; он видел лица прохожих, слышал голоса, которые окликали, болтали, пели, видел людей, которые что-то делали, были чем-то заняты. Фасады мастерских и заводов выходили на площади или на открытые рабочие дворы, и двери их были открыты. Проходя мимо стекольного завода, он увидел, как рабочий зачерпнул громадным ковшом расплавленное стекло так же небрежно, как кухарка разливает суп. Рядом был двор, где делали пенокаменное литье для строительства; бригадир, крупная женщина в белом от пыли рабочем халате, громко командовала работой, великолепно подбирая выражения. За литейным двором шли: маленькая проволочная мастерская, районная прачечная, мастерская по изготовлению и ремонту музыкальных инструментов, районный распределитель мелкого ширпотреба, театр, черепичная фабрика. Было страшно интересно смотреть на работу, кипевшую всюду, большей частью на полном виду. Повсюду были дети, некоторые работали вместе со взрослыми, другие путались под ногами — лепили куличики некоторые затевали на улице игры,
одна девочка сидела на крыше учебного центра, уткнув нос в книгу. Мастер, изготовлявший проволоку, украсил фасад мастерской веселым и затейливым узором из виноградных лоз, сделанным из раскрашенной проволоки. Из широко открытых дверей прачечной с необычайной силой вырвались клубы пара и обрывки разговора. Запертых дверей не было совсем, закрытых — немного. Ничто не маскировалось, ничто не старалось привлечь к себе внимание. Все — вся работа, вся жизнь города — было на виду, все было открыто взгляду и прикосновению. А по Вокзальной Улице время от времени, громко звеня в звонок, проносилась какая-то штука, вагон, битком набитый людьми; люди гроздьями висели и на наружных стойках; старухи от души ругались, когда вагон не замедлял хода на остановках, не давая им сойти; за вагоном отчаянно гнался маленький мальчик на самодельном трехколесном велосипеде; на перекрестках с проводов голубым дождем сыпались электрические искры — словно эта тихая напряженная жизненная энергия улиц время от времени накапливалась до как ого-то предела — и разряжалась, с треском, голубой вспышкой и запахом озона. Это были аббенайские омнибусы, и когда они проезжали мимо Шевека, ему хотелось кричать «Ура».
Вокзальная Улица заканчивалась большой, просторной площадью, где пять других улиц сходились как лучи, образуя парк треугольной формы, с травой и деревьями. Большинство парков на Анарресе представляло собой глиняные или песчаные детские площадки с небольшой купой кустарникового или древесного холума. Этот парк был совсем не такой. Шевек перешел мостовую, по которой не ходил транспорт, и вошел в парк; его потянуло туда потому, что он часто видел его на картинках, и потому, что ему хотелось увидеть инопланетные деревья, уррасские деревья, вблизи, ощутить зелень этого множества листьев. Солнце садилось, небо было широким и ясным, в зените оно потемнело и стало лиловым, сквозь разреженную атмосферу виднелась тьма космоса. Шевек вошел под деревья, настороженно, опасливо. Разве это не расточительно — такая густая листва? Древесный холум очень хорошо обходится шипами и хвоей, да и тех у него не больше, чем необходимо. Ведь наверно, вся эта непомерно обильная листва — просто-напросто излишество, экскремент? Такие деревья не могут обойтись без тучной почвы, их надо постоянно поливать, они требуют большой заботы и ухода. Эти деревья были слишком роскошны, они были бесполезны, и это вызывало его неодобрение. Он шел под ними, среди них. Ступать по инопланетной траве было мягко. Словно ступаешь по живой плоти. Он испуганно отскочил обратно на дорожку. Темные ветви деревьев, словно руки, простираясь над его головой, держа над ним множество широких зеленых ладоней. Он почувствовал благоговейный страх. Он знал, что получил благословение, хотя и не просил о нем.
Недалеко впереди на темнеющей тропинке кто-то сидел на каменной скамье и читал.
Шевек медленно подошел и остановился у скамьи, глядя на склонившую голову над книгой фигуру в золотисто-зеленом сумраке под деревьями. Это была странно одетая женщина лет пятидесяти-шестидесяти, с волосами, стянутыми на затылке в узел. Левой рукой она подпирала подбородок, так что строгий рот был почти скрыт, правая рука придерживала на коленях бумаги. Они были тяжелы, эти бумаги; тяжела была и лежавшая на них холодная рука. Сумерки быстро сгущались, но она не поднимала глаз. Она продолжала читать корректуру «Социального организма».
- Предыдущая
- 30/117
- Следующая
