Всегда возвращаясь домой - Ле Гуин Урсула Кребер - Страница 2

• Предыдущая
• 2/154
• Следующая

Единственный способ найти их, на мой взгляд, таков: возьмите на руки своего сынишку или внука, в крайнем случае «займите» у кого-нибудь из друзей ребенка месяцев десяти, но не старше года, и прогуляйтесь с ним среди дикого овса, которого много в поле за амбаром. Потом постойте под дубом в низине, внимательно глядя на бегущий ручей. Стойте, почти не дыша: вдруг ваш малыш увидит что-нибудь, или услышит чей-нибудь голос, или даже заговорит с кем-нибудь, явившимся из его далекого Дома.

Говорящий Камень – это мое последнее имя. Я его получила по собственному выбору, потому что мне непременно нужно было рассказать о том, где я побывала в молодости; теперь-то я нигде не бываю, а просто сижу, неподвижная как камень, у нашего дома, в Долине. Я уже добралась до своей конечной цели.

Я из Дома Синей Глины, а живу вместе со всей семьей в Синшане, в доме под названием Высокое Крыльцо.

Мою мать в детстве звали Зяблик, потом – Ива, а потом она получила имя Пепел. Имя моего отца было Абхао, что на языке жителей Долины значит «убийца».

В Синшане детям часто дают имена по названиям птиц, ибо птицы считаются вестниками. За месяц до моего рождения на дуб, что рос под окном нашего дома Высокое Крыльцо, каждую ночь прилетала сова. Дубы, растущие с северной стороны нашего дома, называются Гаирга. И вот на один из них постоянно прилетала сова и пела там свою совиную песню; так что первым моим именем стало Северная Сова.

Высокое Крыльцо – дом очень старый, с крепкими стенами и просторными комнатами; потолочные балки и рамы там сделаны из секвойи, древесина которой имеет красноватый оттенок, а стены – из кирпича и оштукатурены; половицы дубовые; в окнах – прозрачные стекла в тесных переплетах. Веранды и балконы в доме широкие и красивые. Первой хозяйкой здесь была еще прабабка моей бабушки. Она жила в наших теперешних комнатах на втором этаже. Когда семья большая, ей обычно нужен целый этаж, но в нашей семье из старшего поколения была лишь моя бабушка, и мы втроем занимали только две западные комнаты. Мы немногое могли дать в общий котел. У нас был десяток диких олив и еще несколько плодовых деревьев на склонах холмов; нам принадлежал также небольшой питомник садовых деревьев на восточном склоне горы, ну и, конечно, мы сажали картошку, кукурузу и овощи на огороде у ручья, но урожай собирали небольшой и чаще брали кукурузу и бобы из общего хранилища, чем сами клали туда. Моя бабушка по имени Бесстрашная была ткачихой. Я помню, что, когда я была маленькой, мы никаких овец не держали и бабушке приходилось отдавать большую часть уже готовой ткани в обмен на овечью шерсть, из которой она снова ткала ткань, и так без конца. Первые мои детские воспоминания – это руки бабушки, которые мелькают туда-сюда над основой, натянутой на раму станка, и серебряный полумесяц браслета, что поблескивает у нее на запястье чуть ниже красного рукава рубахи.

Еще вспоминается, как я ходила в горы к роднику туманным зимним утром. Я тогда впервые отправилась за водой для празднования новой луны как дочь Дома Синей Глины. Я так замерзла, что даже заплакала. Другие дети стали надо мной смеяться и кричать, что я испортила священную воду, потому что накапала в нее слезами, но моя бабушка, которая руководила всей церемонией, сказала, что ничего я не портила, и разрешила именно мне весь обратный путь нести лунный кувшин; но я все равно без конца ныла и хлюпала носом: я замерзла, мне было стыдно, да и кувшин с родниковой водой оказался ужасно тяжелым. Даже и сейчас, став старухой, я хорошо помню и тяжесть кувшина, и промозглый холод зимнего утра, и плеск воды, и голые черные ветки дикой вишни – манзаниты в тумане; слышу голоса детей, что идут впереди и позади меня по крутой тропинке вдоль ручья, болтают и смеются.

Впрочем, я вовсе не была плаксой, скорее даже наоборот. Мой дедушка со стороны матери говорил: «Сперва посмейся, потом поплачь, или сперва поплачь, а потом обязательно посмейся». Он был из Дома Змеевика и родом из города Чумо. И уже немолодым снова вернулся в этот город и стал жить в доме своей матери. Бабушка моя к этому отнеслась спокойно. Она как-то сказала: «С моим мужем жить – все равно что желуди несоленые жевать». Однако время от времени она все-таки навещала его, да и он тоже приходил к нам летом, когда Чумо в жаркой низине пекся, как пирог в духовке, и жил с нами в летней хижине в горах. Его сестра по имени Зеленый Барабан была знаменитой танцовщицей, особенно славились ее Летние танцы, но семья их всегда отличалась скупостью. Дед говорил, что они бедные, потому что в свое время его мать и бабка отдали все, что имели, устраивая Танец Лета в Чумо. А моя бабушка говорила, что бедные они потому, что никогда не любили работать. Возможно, правы были оба.

Все остальные наши родственники жили в Мадидину. Сестра бабушки поселилась там уже давно, и ее сын женился на тамошней женщине из Дома Красного Кирпича. Мы часто бывали у них в гостях, и я играла со своим троюродным братом Хмелем и его сестрой по имени Пеликан.

Когда я была маленькой, непосредственно нашей семье принадлежали химпи, домашняя птица и кошка. Кошка у нас была совершенно черная, без единого белого волоска, очень красивая и воспитанная. К тому же отличная охотница. Мы обменивали ее котят на химпи, так что для химпи вскоре пришлось построить отдельную клетку. Я присматривала за химпи, за курами и старательно отгоняла котят подальше от загонов и клеток, размещенных под окружавшей дом верандой. Когда мне поручили заботу о домашней живности, я была еще так мала, что страшно боялась петуха с зеленым хвостом. Он это прекрасно понимал и вечно налетал на меня, тряся гребнем и бормоча какие-то свои угрозы, и тогда я кубарем перекатывалась через заборчик, отделявший загон для кур от загона для химпи, чтобы спастись. Химпи тут же вылезали из своих клеток и, посвистывая, рассаживались вокруг меня. С ними было даже лучше играть, чем с котятами. Я быстро поняла, что не стоит давать химпи имена и выменивать их на продукты или отдавать на убой живыми, а научилась сама одним ударом убивать их – ведь некоторые люди убивают животных небрежно и неумело, пугая их и заставляя страдать от боли. В ту ночь, когда одна из пастушьих собак вдруг взбесилась, забралась в загон и перерезала всех наших химпи, кроме нескольких малышей, я столько плакала, что даже мой дедушка остался доволен. После случившегося я несколько месяцев видеть не могла эту собаку. Однако само несчастье обернулось для нашей семьи неожиданной удачей: люди, которым принадлежала собака, дали нам в уплату за убитых химпи молодую ярочку. Овечка выросла и вскоре принесла двоих ягнят; так, через некоторое время моя мать стала пасти своих собственных овец, а бабушка ткала теперь ткани из их шерсти.

Я не помню, когда начала учиться читать и танцевать; бабушка говорила, что еще до того, как стала ходить и говорить. С пяти лет я по утрам ходила вместе с другими детьми из Дома Синей Глины в нашу хейимас, а когда подросла, занималась там с учителями; еще я посещала занятия в Обществе Крови, в Союзе Дуба и в Союзе Крота; там я узнала, например, про Путешествие за Солью; еще я немного занималась с поэтессой по имени Ярость и довольно часто бывала в гончарной мастерской у Глиняного Солнышка. Я быстро все схватывала, но мне и в голову не приходило отправиться учиться в один из больших городов, хотя некоторые из детей у нас в Синшане так делали. Мне нравились уроки в хейимас, нравилось принимать участие в чем-то большом, общем, куда более интересном, чем все то, что я знала до сих пор, и в этом я находила спасение от одолевавших меня страхов и еще – от странных вспышек гнева, которых сама я без чьей-либо помощи не могла ни понять, ни преодолеть. И все-таки училась я, конечно же, мало, можно было бы получить куда больше знаний, а я вечно упрямилась, чего-то опасалась, твердила: «Нет, этого я не сумею!»

• Предыдущая
• 2/154
• Следующая