Команда Смайли - ле Карре Джон - Страница 64

• Предыдущая
• 64/93
• Следующая

– Когда составлялся этот список? – поинтересовался Смайли.

Ответ значился на обложке: декабрь предыдущего года.

Смайли кивнул:

– Значит, когда придешь на работу…

– Я загляну в картотеку, – пообещал Гиллем.

– И еще вот это, – отрывисто произнес Смайли и вручил Гиллему полиэтиленовый пакет, в котором – когда тот потом заглянул туда – лежало несколько микрокассет и толстый бурый конверт.

– Отошли, пожалуйста, завтра, с первой же почтой, – попросил Смайли. – Та же степень секретности и тому же адресату, что и телеграмму.

Оставив Смайли изучать список, а женщин – в спальне, Гиллем поспешил назад в посольство и, освободив ничего не понимающего Энстразера от бдения у телефонов, передал ему полиэтиленовый пакет вместе с инструкциями Смайли. Волнение Смайли передалось Гиллему, он выглядел буквально взмыленным. За все годы, что он знал Смайли, рассказывал он потом, он ни разу не видел его таким ушедшим в себя, таким напряженным, таким неразговорчивым, таким доведенным до отчаяния. Вскрыв секретную часть, Гиллем лично зашифровал и отправил телеграмму; дождавшись подтверждения, что она получена в Центре, он вытащил картотеку о передвижениях сотрудников Советского посольства и принялся просматривать старые отчеты о слежке. Ему не пришлось долго искать. Третья подшивка, копии которой тут же переправили в Лондон, выдала ему все, что он хотел узнать. Киров, Олег, второй секретарь Торгового представительства, значившийся здесь как «женатый, но жена не при нем», вернулся в Москву две недели тому назад. В колонке, оставленной для примечаний, французская Служба взаимодействия добавила, что, согласно информированным советским источникам, Киров был «срочно отозван советским Министерством иностранных дел, чтобы занять неожиданно освободившийся высокий пост». Обычных прощальных приемов поэтому не было возможности устроить.

Смайли выслушал в Нейи сообщение Гиллема в полном молчании. Он, казалось, не удивился, но, пожалуй, пришел в смятение, и, когда наконец заговорил – только лишь в машине по пути к Аррасу, – в голосе его звучала почти безнадежность.

– Да, – кивнул он, как если бы Гиллем знал всю историю вдоль и поперек. – Да, именно так, конечно, он бы и поступил, верно? Отозвал бы Кирова якобы для повышения, чтобы быть уверенным, что тот приедет.

Он не слышал у Джорджа подобного голоса, сказал Гиллем, несомненно, судя задним числом, – с того самого вечера, когда тот разоблачил Билла Хейдона, как «крота» Карлы и любовника Энн.

Остракова, оглядываясь назад, тоже мало что толкового могла вспомнить о том вечере – ни о поездке в машине, где она умудрилась заснуть, ни о терпеливом, но упорном допросе, которому подверг ее маленький толстяк, когда она проснулась на следующее утро. Возможно, она временно утратила способность удивляться и соответственно – запоминать. Она ответила на его вопросы, она была благодарна ему, она выложила ему – без энтузиазма или приукрашивания – ту же самую информацию, которую сообщила Волшебнику, хотя он, казалось, знал почти все.

– Волшебник, – в какую-то минуту произнесла она. – Умер. Бог ты мой.

Она спросила про генерала, но едва ли услышала уклончивый ответ Смайли. Она думала об Остракове, потом о Гликмане, теперь о Волшебнике – она ведь даже не знала его имени. Ее хозяин и хозяйка были к ней тоже добры, но пока что как-то не произвели на нее впечатления. Шел дождь, и она не видела полей вдали.

Мало-помалу, по мере того как шли недели, все одинаковые, Остракова все больше погружалась в бездумную идиллическую жизнь. Зима пришла рано, и Остракова дала снегам окутать себя: она понемножку прогуливалась, потом стала гулять больше, рано уходила к себе, почти не разговаривала, и, по мере того как тело ее выздоравливало, выздоравливала и душа. Сначала в уме ее царила простительная путаница, и она обнаружила, что думает о дочери так, как описал ее рыжий незнакомец: как об отчаянной диссидентке и неукротимой бунтовщице. Затем постепенно к ней логика мышления вернулась. Где-то, возражала она сама себе, существует настоящая Александра, которая живет и ведет себя как прежде. Или которая, как и прежде, ничем не занята. В любом случае лживые рассказы рыжего мужчины касались совсем другого создания, которое они выдумали для каких-то своих нужд. Остракова даже сумела найти утешение в том, что ее дочь, если она жива, скорее всего, понятия не имеет о всех этих махинациях.

Пожалуй, раны, нанесенные как ее телу, так и душе, сделали то, чего не в силах оказались сделать годы молитв и волнений: она избавилась от угрызений совести по поводу Александры. Она вдоволь поплакала по Гликману, сознавая, что осталась совсем одна на белом свете, но одиночество среди зимней природы не беспокоило ее. Отставной капрал сделал ей предложение, но она отклонила его. Как выяснилось впоследствии, он делал предложение каждой встречной. Питер Гиллем приезжал сюда по крайней мере раз в неделю, и они иногда прогуливались час или два. Он главным образом рассказывал ей на безупречном французском о декоративном садоводстве – предмете, в котором у него были неисчерпаемые познания. Так проходила жизнь Остраковой. И жила она, ничего не зная о событиях, которые породило ее первое письмо к генералу.

– А вы уверены, что его действительно зовут Фергюсон? – протянул Сол Эндерби с акцентом кокни, вульгаризмом, недавно принятым английским высшим обществом в гостиных Бельгравии.

– Я никогда в этом не сомневался, – ответил Смайли.

– Он почти единственный, кто остался у нас от всей конюшни «осведомителей». Мудрецы ныне не терпят «наружки». Это антипартийно или как-то там еще. – Эндерби продолжал изучать пухлый документ, который держал в руке. – А как вас нынче звать, Джордж? Шерлоком Холмсом, преследующим беднягу старика Мориарти? Капитаном Ахабом[21], гоняющимся за большим белым китом? Кто вы все-таки?

Смайли молчал.

– Должен сказать, хотел бы я иметь врага, – заметил Эндерби, переворачивая несколько страниц. – С незапамятных времен ищу такого. Верно, Сэм?

– Днем и ночью, шеф, – с готовностью подтвердил Сэм Коллинз и в подкрепление своих слов адресовал хозяину улыбку.

«У Бена» являлось на самом деле задней комнатой укромной гостиницы в районе Найтсбридж, и трое мужчин встретились тут час тому назад. На двери значилось: «СЛУЖЕБНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ. ВХОД ПОСТОРОННИМ ЗАПРЕЩЕН», а за дверью находилась передняя, чтобы оставить пальто и шляпу, и туалет, а дальше – это выложенное дубовыми панелями святилище, полное книг, пропитанное запахом мускуса, откуда, в свою очередь, можно пройти в огражденный стенами, украденный у парка сад, с прудиком, где плавали рыбки, и дорожкой, дабы походить и поразмышлять. Личность Бена, если таковой вообще существовал, затерялась в неписаных архивах мифологии Цирка. Но его обиталище осталось местом неофициальных встреч Эндерби, а до него – Джорджа Смайли и тайной территорией, на которой происходили совещания, более никогда не повторявшиеся.

– Я прочту еще раз, если не возражаете, – буркнул Эндерби. – У меня несколько замедленное восприятие в этот час дня.

– Думаю, это вообще-то небесполезно, шеф, – сказал Коллинз.

Эндерби передвинул вниз очки со стеклами полумесяцем, но лишь за тем, чтобы посмотреть поверх них, – по теории, которую Смайли хранил в тайне, стекла в них все равно были простые.

– Говорит Киров. Это происходит после того, как Лейпциг запустил ему под хвост осу, правильно, Джордж? – Смайли рассеянно кивнул. – Они все еще сидят в публичном доме без штанов, но уже пять часов утра, и девочки разошлись по домам. Сначала у нас тут Киров плаксиво произносит: «Как ты мог так поступить со мной! Я считал тебя своим другом, Отто!» – говорит он. Ей-Богу, не того выбрал! Затем идет его заявление, плохо переведенное на английский. Они пришли к соглашению – я правильное слово употребляю, Джордж? Всякие «гм» и «ох» опущены.

• Предыдущая
• 64/93
• Следующая