Русский Дом - ле Карре Джон - Страница 78
- Предыдущая
- 78/92
- Следующая
* * *
– Реймонд Чандлер! – возопил дядя Матвей из глубин любимого кресла, перекрикивая соседские телевизоры.
– Потрясающе, – сказал Барли.
– Агата Кристи!
– Ну, как же! Агата.
– Дэшил Хэммет! Дороти Сейерс, Джозефина Тей.
Барли сидел на диване, где его устроила Катя. Комната была крохотная. Раскинув руки, он, пожалуй, мог бы одновременно коснуться противоположных стен. Застекленная горка в углу хранила семейные реликвии. Катя уже познакомила его с ними. Керамические кружки, подарок ко дню ее свадьбы от одного ее друга, который сам их изготовил, поместив в медальоны портреты жениха и невесты. Ленинградский кофейный сервиз, уже разрозненный, некогда собственность дамы в деревянной рамке на верхней полке. Старинная коричневатая фотография безупречно толстовской пары: он – бородатый и очень внушительный, в накрахмаленном белом воротничке, она – в шляпке и с муфтой.
– Матвей без ума от английских детективных романов! – крикнула Катя из кухни, где завершала последние приготовления.
– Как и я, – ответил Барли, уклоняясь от истины.
– Он говорит вам, что при царях они запрещались. Уж цари не потерпели бы подобного вторжения в систему их сыска. Водка у вас еще есть? Только Матвею, пожалуйста, больше не наливайте. И обязательно съешьте что-нибудь. В отличие от вас, на Западе, мы не алкоголики. Не пьем без закуски.
Делая вид, будто ему интересно посмотреть ее книги, Барли вышел в тесный коридорчик, откуда мог ее видеть. Джек Лондон, Хемингуэй и Джойс, Драйзер и Джон Фаулз, Гейне, Ремарк и Рильке. Близнецы переговаривались в ванной. Он смотрел на нее сквозь открытую дверь кухни. Ее движения, нарочито неторопливые, словно бы оставались вне времени. Она вновь стала русской, подумал он. Когда что-то ладится, она благодарна. А если не ладится – такова жизнь. Матвей весело ораторствовал в комнате.
– О чем он говорит теперь? – спросил Барли.
– О блокаде.
– Я люблю вас.
– Ленинградцы отказывались признать, что потерпели поражение. – Она лепила пирожки с начинкой из печени и риса. Ее руки на мгновение замерли, а потом вновь отщипнули кусок теста. – Шостакович продолжал творить, хотя чернила замерзали в чернильнице. Писатели продолжали писать романы, и можно было каждую неделю пойти послушать новую главу, если только вы знали, в какой подвал спуститься.
– Я люблю вас, – повторил он. – Все мои неудачи подготовляли встречу с вами. Это факт.
Она резко выдохнула воздух. Они молчали, на мгновение перестав слышать и добродушный монолог Матвея в комнате, и плеск воды в ванной.
– Что еще он говорит? – спросил затем Барли.
– Барли… – начала она протестующе.
– Ну, пожалуйста. Переведите мне, что он говорит.
– С юга немцы были всего в четырех километрах от города. По окраинам они стреляли из пулеметов и били из орудий по центральным районам. – Она вручила ему салфетки, ножи с вилками и пошла следом за ним в комнату. – Двести пятьдесят граммов хлеба рабочим, всем остальным по сто двадцать пять. Что, вас правда так заинтересовал Матвей или вы, по обыкновению, притворяетесь из вежливости?
– Это зрелая, неэгоистичная, абсолютная, упоительная любовь. Я никогда в жизни ничего похожего не испытывал. И решил, что первой узнать об этом должны вы.
Матвей сиял на Барли улыбкой беспредельного обожания. В нагрудном кармане поблескивала его новая английская трубка. Катя посмотрела Барли в глаза, попробовала засмеяться, помотала головой – не в знак отрицания, а чтобы очнуться. Из ванной в халатиках вылетели близнецы и повисли на Барли. Катя усадила их за стол, во главе которого поместила Матвея. Барли сел рядом с ней, а она начала разливать щи. Всячески демонстрируя свою силу, Сергей извлек пробку из бутылки с вином, но Катя согласилась выпить только полрюмки, а Матвею не разрешалось ничего, кроме водки. Анна выскочила из-за стола, чтобы показать ему картинку, которую нарисовала, побывав в Тимирязевской академии: лошади, настоящее пшеничное поле, растения, которые не погибают под снегом. Матвей рассказывал про старика в механической мастерской через дорогу, и опять Барли потребовал, чтобы ему переводили дословно.
– Матвей говорит про знакомого старика, друга моего отца, – объяснила Катя. – Он работал в механической мастерской. И когда совсем обессилел от голода, начал привязывать себя к станку, чтобы не упасть. Так Матвей с моим отцом и нашли его – уже мертвым. Привязанным к станку. Замерзшим. Матвей, кроме того, хочет, чтобы вы узнали, что сам он носил светящийся значок, – Матвей гордо указал на свитере, где именно, – чтобы не сталкиваться с приятелями, когда они в темноте ходили с ведрами на Неву за водой. Вот так. А теперь довольно про Ленинград, – твердо сказала она. – Вы были очень добры, Барли. Как обычно. Надеюсь, искренне.
– В жизни я не был более искренним.
Барли как раз произносил тост за здоровье Матвея, когда телефон у дивана зазвонил. Катя вскочила, но ее опередил Сергей. Он прижал трубку к уху и прислушался, потом положил ее на рычаг, мотнув головой.
– Вечно попадают не туда, – сказала Катя и раздала тарелки для пирожков.
* * *
Существовала только ее комната. Существовала только ее кровать.
Дети уже легли, и Барли слышал, как они посапывают во сне. Матвей расположился на раскладушке в другой комнате и унесся в сновидениях в Ленинград. Катя сидела, выпрямившись, Барли сидел рядом с ней, держал ее руку в своих и вглядывался в ее лицо на фоне незанавешенного окна.
– Я и Матвея люблю, – сказал он.
Она кивнула и усмехнулась. Он провел костяшками пальцев по ее щеке и обнаружил, что она плачет.
– Просто по-другому, чем вас, – объяснил он. – Я люблю детей, дядюшек, собак, кошек и музыкантов. Весь Ноев ковчег на моей личной ответственности. Но вас я люблю так глубоко, что мне стыдно говорить об этом. Я был бы очень рад, если бы мы нашли способ заставить меня замолчать. Я смотрю на вас, и меня просто тошнит от звука собственного голоса. Изложить вам это в письменной форме?
Он зажал ее лицо в ладонях, повернул к себе и поцеловал. Потом нежно наклонил ее, так что она легла головой на подушку, и снова поцеловал, сперва в губы, а после – в сомкнутые влажные ресницы, а она обняла его и притянула к себе. Потом оттолкнула, вскочила и пошла взглянуть на близнецов. Вернувшись, она закрыла дверь своей спальни на задвижку.
– Если дети постучат, вы должны одеться, и мы будем очень серьезными, – предупредила она, целуя его в губы.
– Можно мне сказать им, что я вас люблю?
– Пожалуйста, только я не переведу.
– А вам можно?
– Только если очень тихо.
– А вы переведете?
Она больше не плакала. Она больше не улыбалась. Черные разумные глаза – ищущие, как и его собственные. Объятия без всяких оговорок – ни тайных условий, ни примечаний мелким шрифтом под соглашением.
* * *
Никогда еще я не видел Неда в таком настроении. Он превратился в Кассандру собственной операции, и его упрямый стоицизм только мешал принять всерьез овладевшие им дурные предчувствия. Он сидел в оперативном кабинете за своим столом, словно председатель военно-полевого суда, а Шеритон уютно расположился рядом, как оживший плюшевый медвежонок в человеческий рост. А когда в безрассудном порыве я повел Неда в «Коннот», куда иногда заходил с Ханной, и, чтобы облегчить ожидание, накормил его чудесным обедом в гриль-баре, мне все-таки не удалось заглянуть за маску его самообладания.
Ведь, сказать правду, его пессимизм действовал на меня крайне угнетающе. Я сидел на качелях. Клайв и Шеритон вознеслись вверх на одном конце, другой Нед мертвым грузом прижимал к земле. А поскольку я не слишком склонен принимать твердые решения, то наблюдать, как человек, обычно сосредоточенно целеустремленный, смиряется с остракизмом, было особенно тяжело.
– Вам чудятся привидения, Нед, – сказал я далеко не так убежденно, как Шеритон. – В своих предположениях вы зашли куда дальше, чем остальные могут хотя бы помыслить. Ну, хорошо, операция больше не ваша. Но отсюда еще не следует, что произошло полное крушение. А ваш кредит… ну, несколько убывает.
- Предыдущая
- 78/92
- Следующая
