Миколка-паровоз (сборник) - Лыньков Михась - Страница 11

• Предыдущая
• 11/53
• Следующая

В зал вдруг влетел начальник станции. Глянул на стену, ахнул, испуганно замахал руками:

— Что ж вы делаете с портретом его императорского величества? Да вы мне всю стену испортили!

Кто-то пустился с шутками к начальнику, давай его ловить. Кто-то без всяких шуток посоветовал выметаться отсюда подобру-поздорову:

— А не то тебя самого вздернем на царское местечко…

Вскоре царская голова вместе с углом рамы и налипшей известкой полетела вниз и, вздымая клубы пыли, рухнула на пол. И все начали дружно чихать и смеяться:

— Только и пользы от царя, что носы прочистим, — приговаривали рабочие, когда один из носильщиков взял метлу и стал сметать в кучу царя, известку и всякий хлам, чтобы выбросить потом все в мусорную яму.

— Вот, брат, как царей сбрасывают! — произнес кто-то над самым ухом Миколки, и вновь толпа весело захохотала.

А за станцией не умолкала стрельба. Это жандармы и офицеры на. некоторых улицах еще не сложили оружия, сопротивлялись. Но выстрелы раздавались все реже и реже. Миколка помчался в город. По главной улице вели арестованных. Городовые смешались с офицерами и жандармами, и все они косились на народ, и злобные огоньки вспыхивали в их мрачных глазах.

— А, фараоны! Попались, гады! Не век вам рабочую кровь пить! — неслось им вдогонку с тротуаров.

«Что-то нашего жандарма не видно. Еще смоется, чего доброго», — подумал Миколка.

Вот уж кого поймать бы, вот бы кому досталось! За Миколкиного батю, за деда Астапа, за тот дырявый вагон, где родился Миколка и откуда выкинул его этот ненавистный человек…

Только это подумал так Миколка — глядь: вон он, стоит себе среди людей на базаре, разводит турусы на колесах. Он — и не он! Усы сбриты. Шинель на пальто сменил. С непокрытой головой. И, конечно, никакой шашки при нем нет. Крестьяне с подвод слезли, окружили его, слушают. А он про свободу распинается.

— Нам-то оно куда вольготнее теперь будет. Землей, поди, наделят, — говорит кто-то из крестьян.

— Как бы не так! Рты не разевайте особенно: увидите вы ту землю при таком беспорядке, когда никакого, то есть, закона нет, — не унимается переодетый жандарм.

Слово за слово, и вот уже жандарм целую речь произносит, шпарит, как по писаному. И выходит, по его словам, что пробил в стране самый черный час, что сеют смуту в народе разные самоуправцы, фабричные да евреи. Как-никак, мешал им царь последние соки из мужика выжимать. А теперь, смотрите, вознамерилась эта голытьба свои порядки устанавливать…

Вздыхают крестьяне, соглашаться не соглашаются, но прислушиваются. А кое-кто в спор вступает.

— Нет, что ни говори, человече, а перемены должны быть большие! Ты бы знал только, как нас прижимали разные урядники, стражники да жандармы, сколько натерпелся наш брат от них…

— Про стражников да про жандармов я не говорю, — подхватывает переодетый жандарм, вроде и не был он сам никогда таким же гадом. — Но при чем же тут, люди добрые, царь? Разве знал он, как простой народ жил? Все от него, от батюшки, скрывали…

Сыплет жандарм словесами и в ус не дует. Со стороны послушаешь, так сам он вроде из работяг. И уже хотелось Миколке крикнуть во всю силу: «Держите его, сам он жандарм и есть!»— да боязно: вдруг не поверят люди мальчишке, а этот гад возьмет еще да и отлупит. Но тут в разрезе пальто приметил Миколка синие жандармские штаны. Тотчас сообразил, как врага на чистую воду вывести.

Протиснулся он к жандарму, схватил за полу и спрашивает:

— Дяденька, пальто продаешь?

Люди давай смеяться, а жандарм — на Миколку:

— Пошел вон, сопляк! — и начинает расталкивать крестьян, уйти собирается.

А Миколка распахнул полы его пальто да как закричит на весь базар:

— Эге, а штаны-то жандармские! Держи его!..

Увидели люди жандармскую амуницию, тут же окружили жандарма тесным кольцом.

— Ишь ты, гадина, а еще своим человеком прикидывался! Посмотрите, какой защитник у царя объявился! И форму сменил, чтоб не узнали…

Так поймал Миколка последнего жандарма со своей станции и торжественно доставил его под конвоем рабочих в депо. Сколько тут поздравлений посыпалось Миколке за его отвагу и находчивость, за победу над хитрым врагом.

— Молодец, парень! В батьку пошел! Лови их, супостатов, где только ни встретишь!..

Так начиналась свобода. Так начиналась революция. Так участвовал в ней и наш Миколка-паровоз.

А через несколько дней самое великое счастье пришло в Миколкину семью. Нежданно-негаданно вернулся отец. Исхудал он в далеких краях, обветрился и обморозился, зарос бородой — одни только глаза блестят. Да зато таким он был радостным, таким веселым… Обнимал всех, целовал, пожимал руки рабочим, которые толпой пришли из депо. Рабочие подбрасывали его, качали, наперебой звали к себе в гости.

— Не время, братцы, гостевать! — отшучивался Миколкин отец. — А то за столами все на свете прозевать можно! Буржуи перепуганы насмерть и готовы на свободу нашу цепи набросить.

Некогда было и отдохнуть отцу. С головой ушел в новую работу.

Жить они переехали обратно в свой вагон. Заявился к ним все тот же «буржуй» из депо, что испортил когда-то Миколкину картинную галерею. Распорядился заново перекрасить вагон, крышу починить. Даже пол перестлали в домике на колесах. А сам толстяк так и бегал вокруг Миколкиного отца, как на роликах, и все спрашивал:

— Может, вам еще что починить? Может, печку желаете новую?

Морщился Миколкин отец, помалкивал, а потом не выдержал да как гаркнет:

— Да отстань ты, чего прилип как банный лист! Что-то прежде не замечал я, чтобы ты с нашим братом так разговаривал. Сделай все, как надо, и не лебези…

«Буржуй» вроде и не понял ничего, увивается, лепечет:

— Вы уж старое не поминайте: что было, то с водой сплыло. А меня вот рабочие ненавидят. Хотят даже под суд отдать… Чего только не говорят! И притеснял-то их я, и дом поставил за краденое, и на каждую их копейку зарился… Вы ж теперь у нас человек большой, человек уважаемый… Недаром рабочие собираются вас комиссаром поставить на участке. Так вы уж оградите меня…

— Убирайся подобру-поздорову! — не вынес этой болтовни Миколкин отец, а Миколка еще поддал жару:

— Топай, топай, погань буржуйская! Ишь ты, прижали хвост, сразу на задних лапках заходил.

«Буржуя» из вагона как ветром выдуло.

А жизнь-то снова становилась тревожной.

На свободу покушались тысячи врагов. Не собирались буржуи отдавать власть рабочим, большевикам. А большевиком был и Миколкин отец. Частенько приходилось ему скрываться, чтобы не попасть в руки буржуям и офицерам.

Но даже Миколка видел, что сильнее всех в городе и на станции все равно большевики. Все депо шло за ними, все рабочие зорко охраняли их от офицерья да буржуазного правительства Керенского. Да и кто его признавал — то правительство! Приказы Керенского никто не исполнял, паровозы выходили из строя, портились вагоны. Народ не хотел продолжать войну, начатую когда-то Николаем Вторым. Железнодорожники не давали отправлять эшелоны на фронт.

Только в Октябре свободно вздохнули рабочие. Власть окончательно перешла к ним. И стала она называться Советской властью!

— Вот теперь, сынок, наш праздник! — сказал отец Миколке и улыбнулся, как улыбался, когда вернулся с каторги. — Теперь паровозы — наши! Дороги — наши! Вся страна, Миколка, — наша!

Дед Астап прослезился: то ли от слов этих, то ли уж просто от старости. И спросил:

— А царю, значит, что же — совсем крышка?

— Крышка твоему царю! — воскликнул Миколка.

— Ас богом как же? Потеснят, выходит, и бога? — кряхтел дед.

— И бога потесним! — радовался Миколка.

— А что, может, так оно и лучше, — соглашался дед, — начальства над человеком будет поменьше.

Миколкин отец был теперь комиссаром целого участка железной дороги и часто бывал в разъездах, торопился то на одну станцию, то на другую. По старой привычке ездил не в вагоне, а подсаживался на паровоз попутного состава и отправлялся по важным своим комиссарским делам: налаживать новую рабочую власть на станциях, в депо, по всей железнодорожной линии.

• Предыдущая
• 11/53
• Следующая