Верный садовник - ле Карре Джон - Страница 32

• Предыдущая
• 32/110
• Следующая

С этим откровением пришло и новое восприятие собственной персоны. Канул в Лету стареющая надежда дебютанток, убежденный холостяк, ускользающий от уз Гименея. Он превратился в шутника, обожаемую фигуру отца для прекрасной юной женщины, потворствующего всем ее причудам, позволяющего делать все, что ей заблагорассудится. Но оставаясь при этом ее защитником, ее якорем, ее советником, ее любимым старым садовником в соломенной шляпе. В итоге вместо того, чтобы бежать, Джастин проложил новый курс, к ней и (очень хотелось, чтобы полицейские ему в этом поверили) ни разу не пожалел, ни разу не оглянулся.

— Не пожалели, даже когда ее поведение стало источником неприятностей? — выдержав долгую паузу, ситуация того требовала, спрашивает Лесли, как и Роб, потрясенная его откровенностью.

— Я вам сказал. По некоторым вопросам наши мнения не совпадали. Я ждал. Или она угомонилась бы, или Форин-оффис нашла бы нам иные роли, на которых мы не оказывались бы по разные стороны баррикады. Статус жен дипломатов — вечная проблема. Они даже не могут работать в странах, где живут. Они обязаны ехать вслед за мужьями. Сегодня они пользуются всеми свободами. А завтра должны вести себя как дипломатические гейши.

— Это слова Тессы или ваши? — улыбается Лесли.

— Тесса никогда не ждала, пока ей дадут свободу. Она брала ее.

— И Блюм вас не раздражал? — грубо спрашивает Роб.

— Раздражал или нет — это неважно, потому что Арнольд Блюм не был ее любовником. Их объединяло совсем другое. Самым главным секретом Тессы было ее целомудрие. Она любила шокировать.

Роб не выдерживает:

— Четыре ночи в пути? Ночь в бунгало на озере Туркана? Такая женщина, как Тесса? И вы на полном серьезе просите нас поверить в то, что у них ничего не было?

— Вы можете верить во все, что хотите, — с апостольской убежденностью отвечает Джастин. — Лично у меня нет абсолютно никаких сомнений.

— Почему?

— Потому что она мне это сказала. Крыть им нечем. Но Джастин еще не выговорился и с помощью Лесли, мало-помалу, ему удается облегчить душу.

— Она заключила брачный союз, — чуть смутившись, начинает он. — Со мной. Не с каким-то возвышенным творцом добрых дел. Со мной. Не надо искать в ней что-то экзотическое. Я нисколько не сомневался, да и она тоже, что по прибытии сюда она не вольется в команду дипломатических гейш. Но мы оба считали, что она не пойдет вразнос. — Несколько секунд он молчит, чувствуя на себе их недоверчивые взгляды. — После смерти родителей она сама себя напугала. И теперь, когда рядом появился я, надеялась в определенной степени ограничить свою свободу. Эту цену она соглашалась заплатить за то, чтобы больше не быть сиротой.

— И что изменило ее решение? — интересуется Лесли.

— Не что, а кто. Мы, — с жаром отвечает Джастин. Он говорит о других мы. О тех, кто ее пережил. О виновных. — С нашим самодовольством, — он понижает голос. — Вот с этим, — обводит рукой не только столовую с отвратительными акварелями Глории, развешанными над каминной доской, но весь дом со всеми его обитателями, другие дома на улице. — Мы. Те, кому платят за то, чтобы видеть происходящее вокруг, но которые предпочитают не смотреть. Те, кто идет по жизни, глядя исключительно себе под ноги.

— Она так говорила?

— Я говорил. Так она начала воспринимать нас. Она родилась богатой, но никогда не придавала этому особого значения. Деньги ее не интересовали. Она всегда обходилась малым. Но знала, что не может оставаться безразличной к тому, что видела и слышала. Знала, что за ней должок.

На этом Лесли просит прерваться до завтрашнего дня. «В это же время, если вы не возражаете, Джастин».

И «Бритиш эруэйз» приходит к тому же выводу, потому что свет в салоне первого класса меркнет и стюардессы спрашивают у пассажиров, не нужно ли им чего перед сном.

Роб тихонько сидит, пока Лесли распаковывает свои игрушки: блокноты с цветными обложками, карандаши, диктофон, который вчера так и остался в сумке, ластик. На лице Джастина — тюремная бледность и сетка морщинок у глаз, по утрам теперь по-другому и не бывает. Доктор прописал бы ему прогулки на свежем воздухе.

— Вы говорили, что не имеете никакого отношения к смерти жены, в том смысле, на который мы намекаем, Джастин, — напоминает Лесли. — Тогда позвольте спросить, а есть ли другой смысл? — и наклоняется вперед, чтобы лучше расслышать его ответ.

— Мне следовало поехать с ней.

— В Локикоджио? Он качает головой.

— На озеро Туркана?

— Ездить с ней везде.

— Она вам это говорила?

— Нет. Она ни в чем не упрекала меня. Мы никогда не говорили друг другу, кто что должен делать. Поспорили только раз, и то не по существу. Арнольд не был причиной наших разногласий.

— А о чем именно вы поспорили? — вмешивается Роб. Его, как всегда, интересует конкретика.

— После смерти ребенка я умолял Тессу позволить мне увезти ее в Англию или Италию. В любое место, которое она бы назвала. Она не желала об этом слышать. Она обрела цель, слава богу, причину жить, и во всем мире ее интересовал только один город, Найроби, только одна страна, Кения. Здесь она столкнулась с величайшей социальной несправедливостью. И величайшим преступлением. Так она говорила. Это все, что мне дозволили узнать. В моей профессии дозированное знание имеет первостепенное значение, — он поворачивается к окну, смотрит в него невидящим взглядом. — Вы видели, как живут люди в здешних трущобах?

Лесли качает головой.

— Однажды она взяла меня с собой. В момент слабости, как потом призналась сама, хотела показать свое рабочее место. С нами поехала Гита Пирсон. Гита и Тесса очень быстро нашли общий язык. Иначе и быть не могло. У обеих матери были врачами, отцы — адвокатами, обе получили католическое воспитание. Мы пошли в медицинский центр. Четыре бетонных стены, жестяная крыша и тысяча людей, ждущих своей очереди, — на мгновение он забывает, где находится, с кем говорит. — Бедность такой степени — это целая наука. Ее не выучить за один день. Тем не менее потом я уже не мог идти по Стэнли-стрит, не видя перед собой… другой образ, — после бесконечных уверток Вудроу его слова звучали как исповедь. — Величайшая несправедливость, величайшее преступление… вот что поддерживало ее. Наш ребенок лишь пять недель как умер. Оставаясь дома одна, Тесса тупо смотрела в стену. Мустафа звонил мне в посольство: «Приезжайте, Мзе, она больна, она больна». Но вернул ее к жизни не я. Арнольд. Арнольд все понимал. Арнольд поделился с ней секретом. Стоило ей услышать, как на подъездную дорожку сворачивает его автомобиль, она оживала. «Что ты привез? Что ты привез?» Она подразумевала новости. Информацию. Прогресс. Когда он уезжал, она поднималась в свой кабинет и работала до глубокой ночи.

— На компьютере?

Если Джастин и запнулся, то на мгновение.

— С бумагами. На компьютере. У нее был и телефон, но им она пользовалась с крайней осторожностью. И во всем ей помогал Арнольд, когда у него выдавалось свободное время.

— И вы ничего не имели против? — фыркает Роб, в привычной ему задиристой манере. — Я про то, что ваша жена сидела, как сомнамбула, в ожидании Прекрасного доктора?

— Тесса была несчастна. Если бы ей требовалась сотня Блюмов, я нисколько бы не возражал против того, чтобы она получила их всех и на ее условиях.

— И вы ничего не знаете о величайшем преступлении, — резюмировала Лесли, по тону чувствовалось, что Джастин ее не убедил. — Ничего. Ни в чем оно состояло, ни жертв, ни главных действующих лиц. Они вам ничего не рассказывали. Блюм и Тесса вели расследование, а вас держали в неведении.

— Я не лез в их дела, — упрямо гнул свое Джастин.

— Я просто не понимаю, как ваш союз мог сохраниться в такой ситуации, — Лесли кладет блокнот на стол, вскидывает руки. — Если исходить из того, что вы рассказываете… похоже, вы уже и не разговаривали друг с другом.

— Он и не сохранился, — напоминает ей Джастин. — Тесса мертва.

• Предыдущая
• 32/110
• Следующая