За борт! - Касслер Клайв - Страница 45

• Предыдущая
• 45/91
• Следующая

Суворов включил зажигание и яростно нажал на газ; задние колеса завертелись, разбрасывая гравий на пятьдесят ярдов, прежде чем установилось сцепление с дорогой. Только тут Суворов отыскал включатель фар.

Он облегченно обмяк, увидев, что автомобиль стоит на изрытой колеями дороге.

Проехав на тяжелой, на мягких рессорах машине три мили по проселочной дороге, Суворов начал воспринимать окружающее.

Вдоль дороги росли большие кипарисы, с их ветвей свешивались щупальца мха. Это и теплый воздух свидетельствовали, что они где-то на юге Соединенных Штатов. Впереди Суворов заметил перекресток с мощеной дорогой и остановился, подняв облако пыли.

У дороги стояло брошенное здание, скорее сарай, чем дом. Фары осветили поблекшую вывеску: „Гловер Калпеппер: бензин и бакалея“. Очевидно, этот Гловер собрал манатки и уехал много лет назад.

На перекрестке не было никаких указателей, поэтому Суворов мысленно подбросил монету и повернул налево. На смену кипарисам пришли сосновые рощи, и вскоре по сторонам начали попадаться фермы. В этот час утра движения почти не было. Мимо прошли только одна машина и грузовик, оба в противоположном направлении. Подъехав к перекрестку, Суворов увидел согнутый указатель — „Шоссе № 700“. Это ничего ему не сказало, поэтому он снова повернул налево и поехал дальше.

Всю дорогу Суворов сохранял хладнокровие и бдительность. Лаример и Моран сидели молча, вверив свою судьбу человеку за рулем.

Суворов успокоился и снял ногу с педали газа. В зеркале заднего обзора не видно огней преследователей, и, пока он не превышает скорость, никакой местный шериф его не остановит. В каком же он штате?

Джорджия, Алабама, Луизиана? Может быть любой из десятка. Дорога становилась все оживленнее. По обочинам начали появляться темные дома и уличные фонари. Суворов высматривал указатели.

Еще через полчаса он проехал по мосту через реку Стоно. Он никогда о такой не слыхал. С моста впереди стали видны огни большого города. Справа огни обрывались, и до горизонта все оставалось черным. Морской порт, быстро сообразил Суворов. И тут фары осветили большой дорожный указатель. Верхняя надпись на нем гласила: „Чарльстон, 5 миль“.

— Чарльстон! — вслух радостно воскликнул Суворов, вспоминая сведения по географии Америки. — Я в Чарльстоне, это Южная Каролина.

Еще через две мили он увидел круглосуточную аптеку с общественным телефоном. Не сводя глаз с Ларимера и Морана, Суворов набрал номер дальней связи.

Когда Питт остановил свой „Талбот“ у входа в зал отлета вашингтонского международного аэропорта, над головой проходило одинокое облако и шел легкий дождь. Утреннее солнце поджаривало город, и капли дождя испарялись, едва коснувшись земли. Питт достал из багажника сумку Лорен и передал подошедшему носильщику.

Лорен в тесном салоне спортивной машины, стараясь держать колени вместе, расплела длинные ноги и вышла.

Носильщик приклеил багажную квитанцию к билету, и Питт отдал билет Лорен.

— Я поставлю машину и посижу с тобой до отлета.

— Не надо, — сказала она, подходя. — Мне еще нужно кое-что просмотреть. Возвращайся в офис.

Он показал на „дипломат“ в ее левой руке.

— Твой костыль. Ты без него теряешься.

— А я заметила, что ты никогда такой не носишь.

— Не мой стиль.

— Боишься, что тебя примут за бизнесмена?

— Это Вашингтон. Ты хотела сказать — за чиновника.

— Ты тоже чиновник. Тебе, как и мне, жалованье платит правительство.

Питт рассмеялся.

— У нас общее проклятие.

Она поставила „дипломат“ на землю и прижала ладони к его груди.

— Я буду скучать.

Он обнял ее за талию и нежно прижал к себе.

— Опасайся лихих русских офицеров, кают с прослушкой и похмелья после водки.

— Хорошо, — с улыбкой ответила она. — Будешь здесь, когда я вернусь?

— Я уже запомнил номер твоего рейса и время прилета.

Она наклонила голову и поцеловала его. Он как будто хотел сказать что-то еще, но просто отпустил ее и отступил. Она медленно вошла в стеклянные автоматические двери. Сделав несколько шагов по вестибюлю, обернулась, чтобы помахать, но голубой „Талбот“ уже отъехал.

На фирме президента, в тридцати милях от города Рейтон в штате Нью-Мексико, корреспонденты президентского пула собрались за проволочной изгородью и направили камеры на поле люцерны. Было семь утра, и они пили черный кофе, жаловались на ранний час, чересчур жидкие яйца всмятку и подгоревший бекон в придорожном кафе и на другие напасти, воображаемые и реальные.

Бодрым шагом подошел пресс-секретарь президента Джейкоб (Сынок) Томпсон — подбодрить усталых журналистов, как чирлидер школьной спортивной команды, и заверить в том, что они смогут снимать президента в домашней обстановке, работающего на земле.

Бодрость пресс-секретаря была несколько искусственной: ослепительно белые ровные зубы, длинные, гладкие черные волосы, на висках тронутые сединой, темные глаза, аккуратные веки, намекающие на косметическую хирургию.

Никакого второго подбородка. Ни следа живота. Движется и жестикулирует с горячим воодушевлением. Совсем не похож на корреспондентов, чья единственная физическая деятельность заключается в стуке по клавиатуре пишущей машинки, работе с процессором и стрелянии сигарет.

Одежда тоже соответствует общему облику. Сшитый на заказ костюм в мелкую клеточку, голубая шелковая рубашка с галстуком в тон. Черные мокасины „Гуччи“, чуть припорошенные нью-мексиканской пылью. Классный привлекательный парень, никакой не манекен. Он никогда не сердится, никогда не позволяет журналистам запускать иголки ему под ногти. Боб Финкель из балтиморской „Сан“ говорил, что специальное расследование показало: Томпсон с отличием окончил школу пропаганды Геббельса.

Томпсон остановился у телевизионного фургона Си-Эн-Эн. Кертис Майо, корреспондент телекомпании при Белом доме, обмяк в кресле режиссера и выглядел жалко.

— Твоя команда готова, Керт? — жизнерадостно спросил Томпсон.

Майо откинулся на спинку кресла, сдвинул на затылок бейсболку, обнажив густые белые волосы, и взглянул сквозь оранжевые солнцезащитные очки.

— Не вижу ничего достойного, что можно запечатлеть для потомства.

Сарказм стекал с Томпсона, как с гуся вода.

— Через пять минут президент выйдет из дома, пройдет к амбару и выведет трактор.

— Браво, — сказал Майо. — А что он сделает на бис?

Голос Майо напоминал звучание бонгов в симфоническом оркестре — он был низким, гулким, и каждое слово било штыком.

— Он будет возить по полю косилку и срезать траву.

— Это люцерна, городской белоручка.

— Ну да, руки я мою часто, — добродушно пожав плечами, ответил Томпсон. — Мне казалось, неплохо снять президента в сельской обстановке, которую он так любит.

Майо посмотрел Томпсону в глаза, пытаясь разглядеть ложь.

— Что происходит, Сынок?

— А что?

— Зачем эти прятки? Президент уже неделю никому не показывается.

Томпсон смотрел на него непроницаемыми карими глазами.

— Он был очень занят. Работал с документами вдали от Вашингтона.

Майо это не устроило.

— Президент впервые так долго не показывается перед камерами.

— Ничего странного, — сказал Томпсон. — Сейчас президенту нечего сказать. Нет ничего важного, касающегося всей страны.

— Он был болен или еще что-нибудь?

— Вовсе нет. Он здоров, как один из его быков-призеров. Сам увидишь.

Томпсон, обойдя все словесные ловушки, пошел дальше вдоль изгороди, хлопая журналистов по спине и обмениваясь с ними рукопожатиями.

Майо с интересом понаблюдал за ним немного, потом неохотно встал и собрал свою группу.

Норм Митчелл, одетый как пугало, установил видеокамеру на треножнике и нацелил ее на порог президентского дома; коренастый звукооператор по имени Роки Монтроуз собрал на маленьком складном столике свое звукозаписывающее оборудование. Майо поставил ногу на проволоку ограды, держа микрофон.

• Предыдущая
• 45/91
• Следующая