Два товарища - Эгарт Марк Моисеевич - Страница 4

• Предыдущая
• 4/38
• Следующая

Крики, выстрелы разбудили спящее село. Но так много пережили здесь люди в последнее время, что только плотнее притворили окна, спустили занавески и молча, кто со страхом, кто с тайной радостью, прислушивались к голосу немца, звавшего на помощь.

А Баклан тем временем подхватил товарища, взвалил на плечи и был таков.

Жаркий августовский полдень.

Широкая базарная площадь безлюдна. У церковной ограды сидит слепая нищенка. В лавчонке напротив скучающе зевает старичок в жилетке поверх розовой линялой рубахи. Издали доносится погребальное пение. То хоронят богатого селянина, который перепился на радостях, что пришли немцы. И вот несут его в нарядном глазетовом гробу в церковь — отпевать.

А Грицько, красного партизана, хоронят проще. Голодные, молчаливые партизаны стоят вокруг вырытой могилы и слушают короткое прощальное слово командира. Потом седлают коней и скачут в степь.

Погребальное пение становится все слышнее. Старичок лавочник оживился. Нищенка подняла худое исплаканное лицо. А в версте за селом вдоль каменного забора экономии проваживают раскормленных коней немцы-баварцы.

Базарная площадь еще безлюдна. Но вот из переулка показывается человек. Он идет не спеша, вразвалку. Широкая грудь его перетянута ремнями. Карабин, наган, три гранаты на поясе и матросский нож — бебут сбоку. Светлые волосы выбиваются из-под бескозырки на лоб. Веселые глаза смотрят внимательно и спокойно. Что он задумал?

«Смотри, Пашка, не шуткуй!» — сказал ему на прощание командир.

Не хотелось посылать на такое дело Баклана. Знал его отчаянный характер. Но никто, кроме Баклана, не сумел бы выполнить то, что требовалось. Из его вчерашнего донесения видно было, что задуманное дело возможно, хоть и рискованно. Днем — знали партизаны — караулят экономию не строго. Если ударить внезапно… Да похороны еще на подмогу (о них сообщила прибежавшая на заре Одарка). Да, Баклан. От Баклана многое зависело…

И вот идет он по базарной площади. Он сворачивает к церковной ограде, сует нищенке завалявшийся в кармане пятак и машет рукой звонарю, которого заметил вверху, на колокольне.

План у Баклана простой. Звонарь ударит в колокол, народ ринется к церкви, а ребята, что залегли в переулке, пальнут в небо. Тут и пойдет кутерьма: немцы кинутся из экономии в село, а партизаны из степи — в экономию. «Пока немцы разберутся, в чем дело, наши уже в экономии. А там, с патронами, отобьемся хоть от черта!»

— Эй, браток! — кричит Баклан звонарю, глядящему сверху во все глаза на вооруженного с ног до головы саженного роста матроса. — Поворачивайся быстренько и дуй в свои колокольчики!

Спотыкаясь от страха, звонарь спешит выполнить приказание. Густой медный рев сотрясает застывший от жары полуденный воздух.

«Дин-дон, дин-дон… Пожар! Пожар!»

Распахиваются окна, двери, калитки, люди выскакивают, на бегу крестясь. Тесня и обгоняя похоронную процессию, они выбегают на площадь. А на площади, грудь вперед, расставив длинные ноги и сбив бескозырку на затылок, стоит матрос. Один. Гранаты на поясе. Наган в руке. А колокола звонят, заливаются…

— Он, мамо… Де ж воно горыть? — восклицает чей-то женский голос.

— Везде горит, — важно отвечает Баклан и обводит рукой широкий круг. — Вся Россия горит!

Его зоркие глаза замечают скачущих со стороны экономии всадников. Пора, значит, приступать к делу.

Немцы верхами вылетели на площадь, хлещут нагайками по спинам людей. «Вот они, кормленые немецкие сынки, явившиеся пановать на нашей шее. А ну, поглядите, какой разговор поведет с вами матрос!» Первой пулей Баклан ссаживает белобрысого румяного баварца, хватает его лошадь под уздцы и под ее прикрытием продолжает отстреливаться. Патронов у него хватит, для него не пожалели, выдали последние. А уж он постарается…

Пули свистят. Толпа кидается врассыпную. А из переулка тем временем подоспели товарищи, трое партизан. Теперь-то разговор пойдет серьезный. Крики, стоны, стрельба, звон колоколов, хриплая немецкая ругань…

Лошадь, за которой укрывался Баклан, повалилась. Он успел отскочить и теперь лежит за ее крупом, как в окопчике, и деловито посылает пулю за пулей.

Сколько прошло времени, он не знает, но знает, что нужно, чтобы прошло побольше. Ощупал карманы, пошарил за поясом. «А, черт! Кончается боевой запас!» Оглянулся. Товарищи тоже стали постреливать реже. «Неужто отступать? А если наши еще не поспели? Наверное, не поспели — на некормленых конях». Баклан поднялся, взмахнул гранатой:

— Ну, малюточка, выручай!

Он сделал вид, будто ранен, заковылял из-за прикрытия. Немцы бросились к нему, выхватывая длинные палаши. Баклан успел глянуть в степь, где белели стены экономии. Там крутилось высокое облако пыли. «Наши! Теперь время… Получай подарочек!» Граната полетела прямо в немцев.

— Давай, браточки! — весело крикнул Баклан товарищам, поднимаясь с земли и держа наготове вторую гранату.

Но баварцы уже садились на коней и заворачивали назад. В переулке кто-то скакал им навстречу и указывал рукой в сторону экономии.

— Ага, приспичило! — захохотал Баклан.

Теперь площадь была опять пуста. Только нищенка у церковной ограды беспомощно уставила в небо слепые глаза. Так же слепо и немо лежало село вокруг. Наглухо заперты двери, калитки, наплотно завешены окна. «Эх, люди, люди! За вас ведь…»

Баклан вытирал пот с лица и озирался по сторонам. Видно было, как скакали вдали немцы к экономии. «Поздно хватились!» Баклан решил отправить товарищей (один из них был ранен) к лошадям, спрятанным за селом в кукурузе, а сам он подберет карабины, патроны, фляжки. Зачем пропадать добру?

— Ладно, браточки, — кивнул он товарищам. — За матроса не бойся! Матрос пройдет там, где черт споткнется!

Он обошел площадь, набил полные карманы патронами, подобрал два карабина, фляжки и, нагруженный добычей, довольный, веселый, как всегда, собрался уходить, когда заметил давешнюю нищенку. Она стояла возле лавки, из которой выглядывал лысый старичок в розовой рубахе. Должно быть, он заперся во время свалки. Дверь заслоняла от него матроса, он не видел его. А Баклан, привлеченный видом нищенки, усердно отбивающей поклоны, повернул к лавке.

— Хлибця… — просила слепая.

Старичок ворчал что-то и вдруг выкрикнул скрипучим, как немазаное колесо, голосом:

— Де той пятак, що чертяка-матрос дав тоби? Чи я не бачив?

Баклан в два прыжка очутился возле лавочника. Он схватил его за шиворот, приподнял, как котенка, прошептал побелевшими от ярости губами:

— Давай мешок, аршинная твоя душа! Насыпай муки… Муку из тебя сделаю!

Он орал и тряс помертвевшего от страха лабазника, втащил его в лавку и заставил насыпать муки в мешок, будто нарочно лежавший на прилавке.

— Сахар есть? Давай сахар! Крупа? Сыпь крупу! Все отдавай, жадюга!

Баклан хватал с полок что ни попадало под руку и совал в разбухавший мешок, не слушая испуганно-благодарных причитаний нищенки, не видя ни ее, ни лавочника, забыв все на свете, охваченный облегчающим душу гневом. Как будто весь этот тупой, жадный и жестокий мир, на который он прежде работал и с которым боролся, сосредоточился для него сейчас в этом омерзительно трясущемся лабазнике и в слепой нищенке.

А беда уже подбиралась к нему, и чья-то рука уже неслышно поднялась за его спиной для удара. Тяжелая гиря обрушилась на голову Баклана. Падая, он придавил своим телом лабазника. Как будто и в гибели хотел с ним расквитаться.

Баклан лежал неподвижно, запрокинув молодое, залитое кровью лицо, с которого еще не сошло выражение ненависти и презрения. Но те, кто напали на него исподтишка — три немца, оставшиеся в селе, и Полищук, следивший за ним с терпеливым, мстительным упорством, — все еще боялись его и продолжали бить, кто прикладом, а кто просто кованым сапогом. Даже поверженный, неподвижный, он внушал им страх.

• Предыдущая
• 4/38
• Следующая