Странники Гора - Норман Джон - Страница 29

– Сколько, ты думаешь, за неё дадут? – спросил меня Камчак.

– Она такая неумеха… – равнодушно промямлил я.

Я думал, его это остановит. Очень уж мне не хотелось, чтобы Камчак её продавал.

– Ты думаешь, её ничему уже нельзя обучить? Ну… может, у нас что-нибудь и получится… – раздумывал Камчак.

– Это значительно поднимет её цену, – согласился я.

Я знал, что хорошее обучение может занять месяцы, хотя с умной девушкой можно многое сделать и за несколько недель.

– Ты хочешь учиться? – грозно спросил Камчак, поворачиваясь к Элизабет. – Носить шелка и колокольчики, говорить, стоять, ходить, танцевать, учиться делать мужчин безумными от желания обладать тобой?

Она ничего не ответила, только всхлипнула и пожала плечами.

– Сомневаюсь, что её можно обучить.

Элизабет опустила голову.

– Ты всего-навсего маленькая дикарка, – устало произнес Камчак, затем он подмигнул мне: – Но она премиленькая дикарка, не так ли?

– Да, – серьезно сказал я, – безусловно.

Я видел, как глаза мисс Кардуэл закрылись и плечи затряслись. Она закрыла лицо руками.

Я вышел за Камчаком из фургона. Обернувшись ко мне, он сказал прямо:

– Ты дурак, что освободил Дину.

– Откуда ты это знаешь? – спросил я.

– Я видел, как ты посадил её на каийлу и поехал в сторону Тарии, – сказал он. – Она даже не бежала рядом с каийлой связанной. – Он ухмыльнулся. – Я знал, что она тебе нравилась, что ты не захотел заключать на неё пари, и потом… Твой кошель не стал тяжелее за то время, пока ты с нами живешь.

Я рассмеялся.

– А мог бы поиметь сорок золотых, – сказал Камчак. – Это по дешевке. На деле могло быть гораздо больше, потому что она была искусна в играх. Запомни, такая девушка, как Дина, стоит дороже каийлы. К тому же она прекрасна. – Камчак рассмеялся. – Альбрехт дурак, но Тэрл Кэбот ещё глупее!

– Может быть, – согласился я, краснея.

– Любой мужчина, позволяющий себе заботиться о своей рабыне, дурак!

– Может быть, когда-нибудь, – предположил я, – даже Камчак будет заботиться о какой-нибудь рабыне.

Камчак откинул голову и громко захохотал, затем согнулся, стуча себя по коленям.

– Тогда, – решительно продолжал я, – ты, может быть, поймешь, как это получается.

От моего последнего заявления Камчак, похоже, полностью потерял контроль над собой, он перекатился на спину, шлепая себя по бедрам и коленям, хохоча как ненормальный. Он принялся кататься от смеха, стучать по колесу своего фургона, через пару минут его смех превратился в спазматический хрип и стон. Потом началась какая-то нездоровая икота. Я бы не удивился, если бы он задохнулся от хохота.

– Между прочим, завтра, – напомнил я, – ты бьешься на Равнине Тысячи Столбов.

– Да, – сказал он, – а сегодня мы с тобой напиваемся.

– Было бы полезней хорошенько выспаться ночью.

– Да, – сказал Камчак, – но я тачак, и я напьюсь.

– Очень хорошо, – сказал я, – тогда я тоже напьюсь.

Затем мы плюнули, чтобы определить, кто будет покупать выпивку. В искусстве плевать на дальность Камчак был непревзойденным. Он это делал с изящным разворотом тела и головы и поэтому переплюнул меня примерно на четверть дюйма. К тому же плутоватый Камчак, разумеется, заставил меня плюнуть первым…

И вот утром мы вышли на Равнину Тысячи Столбов. Несмотря на наше громкоголосое безумство в последнюю ночь с неизвестно каким уже по счету кувшином паги и распеванием разухабистых тачакских песен, Камчак с утра был в хорошем настроении: вертел головой по сторонам, насвистывал, время от времени выбивал ритм на луке седла. Я догадался, что мысли Камчака были заняты тарианкой Африз, и чтобы развеяться, он несколько самонадеянно, с моей точки зрения, пощипывал тачакских девок до того, как их выиграл.

Я не знаю, была ли в этой равнине ровно тысяча столбов, у меня сложилось впечатление, что их там гораздо больше. Эти столбы с плоскими вершинами, имеющие примерно шесть с половиной футов в высоту и примерно семь или восемь дюймов в диаметре, стояли двумя длинными рядами попарно один против другого. Две линии были разъединены примерно пятьюдесятью футами прерии. Столбы в ряду отстояли друг от друга примерно на десять ярдов.

Эти сооружения протянулись более чем на четыре пасанга по прерии в направлении от города в бесконечную степь. Все столбы были ярко расписаны, каждый по-разному, гамма цветов была просто великолепна. В целом это буйство красок производило впечатление, будто мастера работали в прекрасном настроении, с азартом и легкостью, и это состояние передавалось тем, кто теперь во все глаза рассматривал их творения. Я чувствовал себя словно на карнавале, но настроение мое сразу изменилось, едва я вспомнил, что между этими нарядными столбами будут сражаться и умирать люди.

У некоторых столбов, заканчивая последние приготовления, ещё продолжали возиться ремесленники.

Кто-то укреплял маленькие кольца, прикручивая их по одному с каждой стороны примерно на высоте пяти футов от земли, другие проверяли надежность замков, поочередно отмыкая их и вешая ключ на маленькие крюки у вершины столба.

В пятидесяти ярдах от нас приглашенные из Тарии музыканты играли легкую незамысловатую мелодию.

Между каждой парой столбов был разровненный, очищенный от травы и посыпанный песком круг.

Сквозь колонны кочевников пробирались разносчики из Тарии, продавая пирожные, вина, мясо и даже цепи и наручники.

Камчак, прищурившись, посмотрел на солнце – теперь оно было на полпути к зениту.

– Тарианцы, как всегда, запаздывают, – ухмыльнулся он.

Со спины каийлы я увидел движение у ворот Тарии.

– Они идут! – сказал кто-то.

Обернувшись, я, к удивлению своему, увидел среди тачаков юного Гарольда, того самого юношу, которого Херена так оскорбила во время состязаний с Конрадом и Альбрехтом. Впрочем, сейчас её, по счастью, поблизости не было. Молодой человек показался мне прекрасно сложенным, подтянутым и даже не по годам широкоплечим и высоким, хотя, разумеется, шрамов на его лице так и не появилось. Светлые волосы и голубые глаза, конечно, не часто встретишь у народов фургонов, но в общем-то это не такая уж и редкость, дело было в другом – юное и по-мальчишески нежное лицо Гарольда отличалось особым благородством и утонченностью черт, что было куда более необычным, по крайней мере для меня, поскольку делало его похожим на европейца. Он был вооружен, но, разумеется, к соревнованиям допущен не был, поскольку в подобных делах статус особенно принимался во внимание. Это были жестокие игры взрослых мужчин, и без шрама храбрости никто даже помыслить не смел о том, чтобы участвовать в таких серьезных состязаниях. Между прочим, без этого шрама, по мнению тачаков, человек не «смеет помыслить» и о том, чтобы взять в жены свободную женщину, приобрести фургон или более пяти босков и трех каийл. Шрам храбрости, таким образом, имеет социальную и экономическую важность. Так же он важен и в семейной жизни.

– Ты прав, – сказал Камчак, приподнимаясь в стременах. – Первыми идут воины.

Я разглядел воинов Тарии, приближающихся к Равнине Тысячи Столбов на тарларионах.

Утреннее солнце бросало блики, отражаясь от шлемов, от длинных пик, металлической обшивки овальных тарианских щитов, так не похожих на круглые щиты большинства горианских воинов. Словно удары сердца, задавая ритм всему маршу, глухо гремели большие барабаны. Между рядами тарларионов шли копьеносцы, а за ними – простые горожане Тарии: торговцы, музыканты, писцы – все, кто хотел посмотреть на это жестокое, но яркое и привлекательное зрелище – игры Войны Любви.

На белых стенах Тарии развевались флаги и вымпелы. Стены кишели зрителями, и я думаю, что многие использовали подзорные трубы, чтобы наблюдать происходящее на равнине.

Воины Тарии изменили свое построение примерно в двухстах ярдах от столбов. Ряды перестроились во фронт из четырех или пяти колонн, которые вытянулись по всей длине ряда столбов. Едва последняя шеренга заняла свое место, они остановились.