Модеста Миньон - де Бальзак Оноре - Страница 28

• Предыдущая
• 28/63
• Следующая

— Каналис, маменька, — ответила она, и горячая краска залила ее лицо и шею.

— Каналис! — воскликнул карлик, которому звук голоса и неестественный румянец Модесты открыли то единственное, чего он еще не знал. — Неужели же он, великий поэт, пишет романсы?

— Это простые стихи, — ответила Модеста, — а я попробовала подобрать к ним вспомнившиеся мне мотивы немецких песен.

— Нет, нет, — заметила г-жа Миньон, — ты сама сочинила этот романс, дочка.

Модеста, чувствуя, как она краснеет все сильнее, выбежала в садик, позвав с собой Бутшу.

— Вы можете оказать мне большую услугу, — проговорила она тихо. — Дюме ничего не сообщает ни маменьке, ни мне о размерах состояния отца, мне же надо знать правду. Разве в свое время Дюме не послал батюшке пятьсот с лишним тысяч франков? А отец не такой человек, чтобы пробыть в отсутствии четыре года и лишь удвоить свой капитал. К тому же он возвращается на собственном корабле, и доля, которую он выделил Дюме, достигает шестисот тысяч франков.

— Не стоит расспрашивать об этом Дюме, — сказал Бутша. — Ваш отец, как вы знаете, потерял перед своим отъездом четыре миллиона, и, надо думать, он их вернул. Он, очевидно, выплатил Дюме не меньше десяти процентов прибыли. Судя по той сумме, в которой признается уважаемый бретонец, мы с патроном полагаем, что состояние полковника доходит до шести или семи миллионов.

— О отец! — сказала Модеста, скрестив на груди руки и подняв взор к небу. — В таком случае ты дважды подарил мне жизнь!..

— Мадемуазель, — сказал Бутша, — значит, вы любите поэта? Но все они похожи на Нарцисса[73]. Способен ли он вас полюбить? Словесных дел мастер, подбирающий рифмы. Как это скучно! Ведь поэту так же далеко до поэзии, как семенам до цветка.

— Бутша, я никогда не видела такого красавца!

— Но красота — только оболочка, и сколько несовершенств скрывает она.

— У него удивительная, неземная душа!..

— Дай бог, чтобы вы оказались правы, — проговорил карлик, складывая руки, словно для молитвы. — Будьте счастливы. Ваш Жан Бутша будет преданным слугой и ему. В таком случае я откажусь от карьеры, я стану учиться, отдамся наукам...

— Но для чего?

— Как для чего? Чтобы воспитывать ваших детей, если вы разрешите мне быть их наставником. Только бы вы послушались моего совета! Вот что: предоставьте мне действовать; я сумею проникнуть в жизнь, в привычки этого человека и все отгадать: добр ли он, вспыльчив или сдержан, будет ли он уважать вас так, как вы того заслуживаете, способен ли он полюбить вас беззаветно, предпочесть вас всему, даже своему таланту...

— Не все ли равно, раз я его люблю? — сказала она наивно.

— Да, вы правы! — воскликнул горбун.

А тем временем г-жа Миньон говорила своим друзьям:

— Моя дочь видела сегодня того, кого она любит.

— Это, очевидно, тот лимонный жилет, который тебя так заинтересовал, Латурнель! — воскликнула супруга нотариуса. — У этого молодого человека еще была белая роза в петлице.

— Да, — сказала мать, — это условный знак.

— У него ленточка кавалера Почетного легиона, — продолжала г-жа Латурнель. — Это очаровательный юноша! Но нет, мы ошибаемся. Модеста даже не поднимала вуали, она была одета, как нищенка, и...

— Ведь она сказалась больной, — заметил нотариус, — однако она только что сняла повязку со щеки и чувствует себя превосходно.

— Это непонятно! — воскликнул Дюме.

— Увы, это ясно, как божий день, — сказал нотариус.

— Дитя мое, — обратилась г-жа Миньон к Модесте, вернувшейся из сада в сопровождении Бутши, — не заметила ли ты сегодня утром в церкви превосходно одетого юношу с белой розой в петлице и с орденом?

— Я его видел, — ответил с живостью Бутша, угадав по внимательным взглядам окружающих, что Модесте готовится западня. — Это Гриндо, знаменитый архитектор, с которым город ведет переговоры о реставрации церкви; он приехал из Парижа, и я встретил его сегодня утром, отправляясь в деревню святой Адрессы, — он осматривал церковь.

— Так это архитектор? Он меня очень заинтересовал, — спокойно сказала Модеста, воспользовавшись передышкой, которую дал ей карлик.

Дюме искоса посмотрел на Бутшу. Модеста, предупрежденная об опасности, приняла непроницаемый вид. Подозрения Дюме возросли во сто крат, и он решил отправиться на следующий день в мэрию, чтобы узнать, действительно ли появился в Гавре архитектор. Со своей стороны, Бутша, сильно тревожась за будущее Модесты, задумал ехать в Париж и там выведать все о Каналисе.

Присутствие Гобенхейма, зашедшего сыграть партию в вист, охладило накалившуюся атмосферу. Модеста ожидала не без нетерпения того часа, когда мать ее ляжет спать: ей хотелось написать Каналису, а делала она это обычно по ночам. Вот что она написала под диктовку сердца, дождавшись, когда все заснут.

«Г-ну де Каналису.

Ах, мой возлюбленный друг, что за ужасный обман ваши портреты, выставленные в витринах торговцев гравюрами. А я-то восхищалась этой отвратительной литографией! Достойна ли я любить такого красавца? Нет, ваши парижанки вовсе не так глупы: они не могли не заметить, что вы — олицетворение их грез. Вами пренебречь! Вас не полюбить! Я не верю ни единому слову из всего, что вы мне писали о вашей скромной, трудовой жизни, о вашей преданности кумиру, которого вы напрасно искали до сегодняшнего дня. Вас, наверное, слишком любили, сударь: ваш бледный лоб, пленительный, как цветок магнолии, достаточно красноречиво говорит об этом, и я, конечно, буду несчастна! Что я перед вами? Зачем призвали вы меня к жизни! Я сразу почувствовала, что моей телесной оболочки не существует более. Моя душа вырвалась из своего хрустального плена и наполнила все мое существо. И тогда холодное молчание вещей вдруг нарушилось. Вся природа заговорила со мной. Старая церковь показалась мне наполненной сиянием, ее своды, переливаясь золотом и лазурью, подобно итальянскому храму, засверкали над моей головой. Небесные голоса, которые заставляют мучеников забыть их страдания, слились со звуками органа! Я шла по отвратительным тротуарам Гавра, как по дороге цветов. Я взглянула на море и почувствовала, что до сих пор не понимала глухих речей этого старого друга, полного любви ко мне. Я увидела, что розы моего сада уже давно обожают меня и потихоньку шепчут мне «люби»; они встретили меня улыбкой. Я услышала, как цветы прошептали ваше имя — Мельхиор, я прочла его начертанным на облаках. Да, я чувствую, что живу благодаря тебе, поэт, более прекрасный, чем этот холодный, натянутый лорд Байрон, лицо которого неприветливо, как и английский климат. Навеки связанная с тобой одним взглядом твоих прекрасных глаз, я почувствовала, как, проникнув сквозь черную вуаль, он обжег меня с головы до ног, и кровь волной прилила к моему сердцу. Да, мы начинаем жить не в миг нашего рождения. Удар, поразивший тебя, в ту же минуту настиг бы и меня, и я живу лишь мыслью о тебе. Я поняла назначение божественной гармонии музыки: ее открыли ангелы, чтобы выражать любовь. Быть в одно и то же время гениальным и прекрасным — это уже слишком, мой Мельхиор! При рождении человек должен был бы выбирать то или другое. Но когда я вспоминаю о сокровищах любви и нежности, которые принесли мне ваши письма, особенно за последний месяц, мне кажется, я грежу. Нет, вы скрываете от меня какую-то тайну. Какая женщина может уступить вас и не умереть? Да, ревность проникла в мое сердце вместе с любовью, в которую я не верила. Думала ли я, что существует такой пожар? Но что за новая и непонятная причуда! Мне хочется теперь, чтобы ты был безобразен! Какое-то безумие охватило меня по возвращении домой. Все желтые георгины напоминали мне ваш прелестный жилет, белые розы были моими друзьями, и я приветствовала их взглядом, который всецело принадлежал вам, как и я сама. Все, вплоть до цвета перчаток, плотно облегавших тонкие пальцы аристократа, и до звука его шагов по каменным плитам, все это встает в моей памяти с такой ясностью, что, кажется, и через шестьдесят лет я представлю себе мельчайшие подробности этого празднества: непередаваемый тон воздуха, отблеск солнца на колонне; услышу молитву, которую вы прервали, запах ладана, исходящий от алтаря, и мне вновь почудится, будто священник, давая последнее благословение, простирает руки над нашими головами, благословляя нас в ту минуту, когда ты проходил мимо меня. Этот славный аббат Марселен уже обвенчал нас. Неземное наслаждение, доставляемое мне этим миром новых, неизведанных ощущений, можно сравнить только с радостью, которую я испытываю, беседуя сейчас с вами, изливая все свое счастье тому, кто является его источником, щедрым, как солнце. Не надо больше тайн, мой возлюбленный! О, придите скорее. Я с радостью снимаю маску. Вы, без сомнения, слышали о банкирском доме Миньона в Гавре? Так вот, вследствие невозвратимой утраты в нашей семье я стала его единственной наследницей. Не пренебрегайте нами, потомками храброго овернского рыцаря. Герб Миньонов де Лабасти не обесславит герба Каналисов. Щит нашего герба четверочастный, пурпурный, в каждом поле его золотой патриарший крест; герб опоясан червленой перевязью с четырьмя золотыми безантами[74] и увенчан кардинальской шапкой. Вместо щитодержателей — свешивающиеся по бокам кисти. Дорогой, я буду верна нашему девизу: Una fides, unus Dominus — единая вера и единый повелитель.

• Предыдущая
• 28/63
• Следующая