Еще жива - Шарай Владислав - Страница 63

• Предыдущая
• 63/71
• Следующая

Ирина крестится, подходит к колоколу, собираясь вывести его из дремоты, но я останавливаю ее. Моя осторожность как будто бы и неуместна: мы и так на виду, и любой, имеющий глаза, не может не заметить нашего присутствия. Но, как можно предположить, призрак швейцарца не единственная преследующая нас опасность. Колокольный звон наверняка разбудит все, что таится на склонах холмов, обрамляющих эту дорогу.

Мы молча молимся, погрузившись в свои мысли. Я молюсь за своего ребенка, за Ника, за Ирину и Эсмеральду. За всех, кого я люблю, и за мертвых. За себя я не молюсь. Потом мы едим крекеры в шоколадной глазури, и Ирина спрашивает меня, почему я не сделала этого. И я говорю ей, что считаю глупостью таким образом искушать судьбу, которая веселится за счет человечества.

Вдруг Эсмеральда подается вперед, ее зерно разлетается во все стороны и под ударами копыт размалывается в муку. Она кричит, словно от боли. Я вскакиваю, пытаюсь ее успокоить.

Ирина склоняется, поднимает что-то с земли.

— Смотри.

На ладони у нее лежит камень, коричневый от запекшейся крови. Я вскидываю голову. Прикрывая ладонью глаза, я осматриваю склоны холмов в поисках признаков присутствия нашего врага.

Но ничего нет.

Мое хрупкое самообладание начинает давать трещины, пока я не отталкиваю своего внутреннего здравомыслящего советчика в сторону.

— Будь ты проклят! — ору я сквозь сложенные рупором ладони.

Смех эхом разносится среди холмов.

Мы спим по очереди, в точности так же, как мы это делали с Лизой. Но в отличие от несчастной девочки, Ирина педантично выполняет возложенные на нее обязанности. Днем мы идем и идем, пока однажды не меняется окружающий ландшафт. Теперь дорога накрыта густым лиственным пологом, который скрывает нас от солнца, погружая в прохладную тень. Жар моей кожи стремительно спадает. Я вздыхаю с облегчением. Даже Эсмеральда воспрянула духом. Чувство опасности подстегивает нас, заставляет идти быстрее, но в тени так хорошо, что хочется, чтобы она никогда не кончалась.

Прямо перед поворотом дороги глубоко в землю воткнут знак.

— Ламия, — читает Ирина. — Половина.

По карте я определяю, что она имеет в виду: мы на полпути к нашей цели. На полпути к Нику.

— Вы были здесь раньше?

— Да, на автобусе. Тут… — Она изображает процесс еды.

Так и есть, дальше по дороге мы подходим к придорожному ресторану, весь его фасад сделан из стекла, снаружи расставлены столики для пикников с зонтами от солнца, когда-то ярких и праздничных. Теперь их никто не заносит в помещение в непогоду, и вылинявшая, изорванная ткань хлопает на ветру. По обочинам стоят брошенные туристические автобусы в ожидании пассажиров, которые больше никогда не войдут в них и не заплатят за проезд. Их сиденья манят нас, предлагая соблазнительную возможность отдохнуть с удобством.

И мы принимаем приглашение. Тут сохранился запас питьевой воды, да и в туалетах чудесным образом вода по-прежнему выполняет свою функцию.

— Расскажи о нем, — просит меня Ирина, когда мы усаживаемся на плюшевые сиденья.

— О ком?

— О твоем муже.

— Ник мне не муж.

— Ну и ладно.

Я встаю, дважды проверяю, закрыта ли дверь, и радуюсь тому, что стекла тонированы и солнце едва проникает сюда. Эсмеральда перед нами, там, где для нее есть немного свободного места. Я глажу ее по спине, затем сажусь, давая отдых уставшим ногам.

— Рассказывать особенно нечего. Он уехал. Я отправилась за ним.

— Зачем?

— Потому что люблю его. Вы когда-нибудь раньше любили?

— Один раз. Наверное.

— Вы бы последовали за ним?

— Может, да. А может, нет. Его убили.

— Приношу свои соболезнования.

— Это было много лет назад.

— Все равно.

Мы недолго молчим. Потом она говорит:

— А что ты станешь делать, если он мертв?

Я думаю об этом, хотя такая возможность делает мою жизнь настолько мучительно пустой, что каждый вдох подобен ножевой ране.

— Оплакивать его вечно.

— Что здесь?

Я показываю на карте пространство за Ламией.

— Больше. — Она изображает деревья и горы. — Дальше вода.

Мы продолжаем путь. Интересно, где сейчас швейцарец?

— Как ты ее назовешь?

Смотрю на нее с удивлением.

— Я не знаю.

— У тебя еще есть время. В Греции детям не дают имени до…

Она перекрещивает себе лоб.

— Крещения?

— Да. До тех пор их зовут дитя.

Я пробую.

— Дитя.

— Он знает? Мужчина.

— О ребенке?

Она кивает.

— Нет.

— Что он станет делать?

— Я не знаю, — отвечаю честно, поскольку до сих пор эта мысль ни разу не приходила мне в голову.

— Не переживай.

Слишком поздно.

Мы проходим через небольшие городки. Теперь они призраки, мертвые и бессмысленные. Раньше они служили людям, но люди больше не поддерживают в них жизнь. Сейчас дома? стали бесполезными лачугами. И даже деревья выглядят уставшими. Жара высасывает жизнь из этих краев. Мы останавливаемся, ищем пропитание, но скоропортящиеся продукты давно вышли из срока годности, превратившись в гниющую слякотную массу внутри упаковки. Иногда попадаются конфеты и печенье, и мы их жадно съедаем, а то, что съесть уже не в состоянии, прибавляем к нашим запасам.

Ветер доносит соленый привкус. Кроме него есть что-то еще, подобное резкой кислоте, как будто от новых медных монет. Я догадываюсь, что это. Я встречала этот запах раньше. Ирина тоже, но она ничего не говорит.

— Я чувствую запах крови.

— Да, — тихо произносит она.

— Мне очень жаль, что так получилось с вашей сестрой. Но она была не права, вам надо было остаться. Со мной вы не будете в безопасности.

— Мне нужна причина.

— Чего? — спрашиваю я.

— Существования.

Мы встречаем трех цыганок, они не смотрят нам в глаза, когда мы проходим по улице. Напряженность и бдительность и с их, и с нашей стороны. Их одежды, не сочетающиеся друг с другом, висят на телах женщин, словно бесформенные куски материи.

— Прошу прощения, — говорю я, когда мы оставляем их позади себя.

Одна из них, невысокая, останавливается, поворачивается и смотрит на меня из-под тяжелых век. Я протягиваю ей пригоршню конфет, и она берет их.

Они продолжают свой путь, мы тоже.

Ирина бросает на меня взгляд.

— Доброта ничего не стоит, — говорю я.

У берега океана стоит стул, на нем сидит пожилой мужчина. Подступающий прилив обхватил его лодыжки, но старика это не беспокоит. На коленях у него марионетка, с умным выражением личика и деревянным спокойствием. Они одновременно поворачивают к нам головы, как только наши шаги становятся слышны. Старик машет нам рукой, а потом снова устремляет свой взгляд на океан. Кукла продолжает смотреть на нас. Когда мы приближаемся к ним, я вижу, что кукла сделана не из дерева, а из живой плоти и кожи, похожей на бумагу. Затем она тоже отворачивается, и они продолжают свой совместный дозор.

Ветер хлещет все вокруг с безумной яростью. Стена дождя остервенело налетает со стороны океана, вымачивая нас так основательно, что я уже не помню, как это — быть сухой. Напоминание об Италии.

Убежище появляется в виде церкви, маленькой и скромной, но сухой. Мы запираем двери изнутри на засов и слушаем, как они колотятся на своих старинных петлях. Христос оплакивает нас сверху, со своего креста. Если бы он мог предложить нечто большее, чем слезы из краски! Я перехожу от одного витражного окна к другому и выглядываю наружу. Ничего не видно, кроме беспрерывно скатывающихся по стеклу капель дождя. Я брожу по церкви, изучая наше пристанище. В конце концов я оставляю это занятие и погружаюсь в свои мысли, устроившись на одном из немногочисленных сидений. В отличие от американских церквей, в греческой православной совсем мало стульев. Основная площадь отведена для стоящих.

• Предыдущая
• 63/71
• Следующая