Шесть персонажей в поисках автора - Пиранделло Луиджи - Страница 5

Отец. Легко сказать – выставить! Я и выставил его! Но тогда эта несчастная женщина совсем потеряла рассудок и бродила по дому, словно понурая собака, подобранная на улице из жалости.

Мать. Еще бы, если…

Отец (мигом повернувшись к ней, как бы желая предупредить ее слова). Все дело в сыне? Не правда ли?

Мать. Сначала, господин директор, он отобрал у меня сына!

Отец. Но вовсе не из желания причинить ей боль. Я хотел, чтобы он рос здоровый и сильный духом, поближе к земле!

Падчерица (показывая на Сына, иронически). Оно и видно!

Отец (поспешно). Ах, значит, я виноват и в том, что он вырос таким? Я отдал его кормилице, в деревню… Жена хотя и из простых, но сама кормить не могла. К деревне, знаете ли, у меня какая-то особая тяга… Быть может, это заскок, но что поделаешь? Я всегда возлагал проклятые надежды на здоровую простую мораль…

При этих словах Падчерица заливается громким смехом.

Заставьте ее замолчать! В конце концов, так же нельзя!

Директор. Замолчите! Не мешайте слушать, черт возьми!

Окрик Директора заставил ее умолкнуть. Она так и застыла с усмешкой на лице, далекая, словно ушедшая в себя. Директор спускается в зрительный зал, чтобы взглядом охватить всю сцену.

Отец. Больше я не мог видеть подле себя эту женщину. (Показывает на Мать.) Но, верьте, не столько из-за мертвящей пустоты, которая царила в доме, сколько из сострадания, искреннего сострадания к ней…

Мать. Потому-то ты и прогнал меня…

Отец…и к этому человеку! Я дал денег… я должен был избавить ее от себя!

Maть. И избавиться от меня!

Отец. Ну что же… отчасти! А в результате – лишь одна беда. Я старался сделать как можно лучше… и лучше для нее, чем для себя, клянусь вам! (Скрещивает руки на груди; Матери.) Я не терял тебя из виду до тех пор, пока тот, другой, не увез тебя куда-то далеко, глупо приревновав меня. Верьте мне, господин директор, что интерес, который я проявлял к новой семье моей жены, был самым бескорыстным, Я с такой нежностью следил за тем, как подрастают ее новые дети! Даже она это подтвердит! (Делает жест в сторону Падчерицы.)

Падчерица. Ну как же! Я была еще малюткой – косы до пят, панталончики длиннее юбки – вот такой маленькой, – а он, помню, все поджидал меня у школы. Все ходил смотреть, как я подрастаю…

Отец. К чему эти гадкие намеки? Это же просто подло!

Падчерица. Почему же?

Отец. Подло! Подло! (Директору, как бы пытаясь что-то объяснить.) Мой дом, господин директор, когда она ушла (показывает на Мать), сразу мне опостылел. Как ни было с ней тяжело, а все не так одиноко! Я метался по комнатам, как зверь в клетке. Когда этот субъект (показывает на Сына) был привезен из деревни от своей кормилицы, он показался мне совсем чужим. Рос он без матери, как-то в стороне, и между нами не было никакой близости. И вот тогда-то – как ни странно, господин директор, – сперва я заинтересовался, а потом мало-помалу и привязался к новой семье моей жены, в появлении которой, как вы понимаете, отчасти я был повинен; мысли о ней заполняли образовавшуюся пустоту. У меня явилась настоящая потребность знать, что там, в этой маленькой семье, занятой милыми житейскими заботами и такой далекой от сложности моих душевных переживаний, все благополучно. И вот, желая убедиться, я и ходил смотреть на этого ребенка к дверям школы.

Падчерица. Он ходил за мной по пятам, дорогой улыбался, а когда я подходила к дому, махал мне рукой – вот так! Я отвечала ему сердитым взглядом. Ведь я даже не знала, кто он такой. Дома я рассказала обо всем маме. Видно, она сразу поняла, кто это.

Мать утвердительно кивает головой.

Несколько дней она не пускала меня в школу. Когда же я снова пошла, то увидела его у дверей – это было смешно, – он стоял с большим бумажным пакетом в руках. Подойдя, он приласкал меня и вытащил из пакета большую соломенную шляпу, украшенную майскими розочками, какие носят во Флоренции… Это был его подарок!

Директор. Но, сударыня, это же домашние воспоминания, а не…

Сын (презрительно). Дешевая литература!

Отец. Какая там литература! Это сама жизнь, господин директор!

Директор. Пусть жизнь! Но ведь на сцене такое не представишь!

Отец. Согласен. Это только еще предыстория! Я вовсе не требую, чтобы вы ее изображали. С тех пор прошло много времени. Как видите (показывает на Падчерицу), она уже не та девочка с косами до пят…

Падчерица…и в панталончиках, торчащих из-под юбки!

Отец. Драма только сейчас начнется, господин директор! Драма невиданная, неслыханная, потрясающая!

Падчерица (прерывает его и гордо выступает вперед). Когда умер отец…

Отец (прерывает Падчерицу). …наступила полная нищета! Они вернулись сюда, даже не известив меня. И все по ее глупости. (Показывает на Мать.) Правда, она и писать-то почти не умеет, но ведь могла же она попросить дочь или этого парнишку написать мне, что они терпят нужду!

Maть. А как я могла догадаться, господин директор, что им владеют такие благородные чувства?

Отец. В этом-то и заключалась твоя всегдашняя ошибка – ты никогда не умела угадывать истинные мои чувства!

Мать. После стольких лет разлуки и всего, что между нами произошло…

Отец. А разве я виноват, что этот достойный человек увез вас куда-то к черту на рога? (Директору.) Там он, кажется, нашел какую-то работу. И понятно, что со временем – ведь я не видел их несколько лет – мой интерес к ним стал ослабевать. Драма, господин директор, разыгралась молниеносно и совершенно непредвиденно, когда они вернулись… в тот день, когда я поддался влечению своей еще не угасшей плоти… Ах, какое это несчастье для одинокого мужчины, который не хочет идти на случайные связи… для мужчины, который еще не так стар, чтобы обходиться без женщин, и не так молод, чтобы гоняться за ними без стыда и зазрения совести!.. Несчастье? Да что несчастье! Ужас, настоящий ужас! Ведь ни одна женщина уже не может подарить тебе свою любовь. Как только ты это понял – смирись… Но, увы, господин директор, на людях-то мы все стараемся поддержать внешнее достоинство, а вот оставшись наедине с самим собой, охотно признаемся в самых сокровенных своих влечениях… Мы уступаем искушению… и как часто лишь для того, чтобы тут же, словно спохватившись, вновь напялить маску невозмутимого достоинства, глухую, как надгробие, только бы похоронить под ней следы и самую память о своем позоре. Так поступают все! Но не всем хватает мужества признаться в этом!

Падчерица. А делать так всем хватает!

Отец. Всем без исключения! Но только тайком! Вот почему требуется столько мужества признаться в этом! Стоит кому-нибудь из нас признаться – и конец! Его сейчас же прозовут циником. И это несправедливо, господин директор. Такой человек ничуть не хуже других; даже, наоборот, гораздо лучше, потому что он не боится выставить на общее обозрение свою сокровенную животную сущность, при виде которой люди жмурятся и стыдливо отводят глаза. Ну вроде как женщина, – впрочем, вы сами знаете, как поступает женщина. Она смотрит на вас призывно, словно поддразнивая… Как только вы сжали ее в своих объятиях, она закрывает глаза. Это и есть знак согласия, знак, который говорит мужчине: «Я ничего не вижу, закрой и ты глаза!»

Падчерица. А когда женщина не закрывает глаза. Когда она не ощущает необходимости таиться от самой себя, когда, напротив, она смотрит сухими, незамутненными глазами и видит, как краснеет мужчина, который теряет голову, не испытывая при этом никакой любви? Ах, какая мерзость все эти ваши умствования, вся эта философия, которая обнажает скотское нутро и к тому же еще оправдывает!.. Противно слушать! Когда сама бываешь вынуждена «упростить» жизнь таким животным способом, растоптать все человеческое, что есть в тебе: свои чистые помыслы, чувства, идеалы, долг, стыдливость, целомудрие – ничто не вызывает большего отвращения, чем подобные излияния: все это крокодиловы слезы!