Выбери любимый жанр

Бахмутский шлях - Колосов Михаил Макарович - Страница 15


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта:

15

— А ты же стрелял?

— Стрелял.

— Ну?

— Там сегодня комсомольцев арестовывают, — сообщил я ему.

Митька быстро поднял голову и повернулся ко мне.

— Наверно, поджигалку твою нашли?

— Нашли.

— Эх, ты! Видишь, что наделал?

— Наделал… А ты не там был?

Митька ничего не сказал.

Перед вечером я опять пришел к Митьке. Целый день ждали, что и сюда придут с обыском, и, когда вдруг кто-то постучал в дверь, мы все перепугались. Но стучавший оказался стариком, который просился переночевать.

— Не разрешают без сотского пускать, — сказала бабушка. — Вы б сходили к нему, он тут недалеко живет.

— Э, ну их, сотских! Ночь на дворе, а я устал… Чего вам бояться? Гонял скотину на восток с Черниговской области, да немцы отрезали… Вот теперь иду домой.

Бабушка подумала, согласилась:

— Оставайтесь.

— А что это у вас с парнем? — спросил он, указывая на Митьку.

— Плитку подпаливал бензином, вот и полыхнуло прямо в лицо, — нашлась бабушка что ответить.

Старик осмотрел Митьку, покачал головой.

— Похоже, как порох… Рассказывали тут мне, что кто-то хотел коменданта убить, да ничего не сделали, только людей погубили. Не слыхали?

Мы молчали.

— Нет, не слыхала, — удивилась бабушка и с укоризной взглянула на нас.

— Глупость сотворили ребята с самопалом. Разве это детское дело? Тут не всякий взрослый решится.

— А где они, такие взрослые? — недовольно спросил Митька.

— Кто его знает, — сказал старик. — Может, где и есть.

— Ну, а что там слышно? — спросила бабушка, указывая рукой на восток.

— Там гудит! И похоже, остановили немца.

— Дай-то бог, — бабушка перекрестилась.

Митька лежал вверх лицом и, казалось, о чем-то думал. Когда старик вышел в сени, он мне шепнул:

— Поджигалка — это, конечно, не дело. Достать бы настоящий наган.

Глава третья

ЗА ХЛЕБОМ

1

Наступила суровая зима 1941 года. На окнах намерз такой толстый слой льда, что, казалось, он никогда не оттает. Холод, голод… Не знаю, что с нами было, если бы мы не запасли угля еще с весны, а овощей с лета. Уже давно, наверное, все умерли б от голода и холода.

У многих кончились запасы, и люди шли искать спасения в деревни, подальше от шахт, заводов и железной дороги. Особенно быстро пустели рудники.

У нас дома пока еще тянулись картошка и уголь, были и хлебные лепешки, которые мы пекли из той пшеницы, что я притащил с Митькой из горящего элеватора.

Что делается в мире, мы не знали. О фронте доходили какие-то противоречивые, непонятные новости. Газет и радио не было. Раньше хоть проходящие люди, которых немцы выгоняли из прифронтовой полосы, приносили кое-какие вести. А сейчас — никого. Неужели так далеко на восток ушел фронт? Не может быть!

Чаще всего распространяла новости бабка Марина. Она говорила, что немцы взяли Москву и что война уже кончилась, а немцы только так идут и идут. Но говорили и другое: будто под Москвой немцев разбили, а Ростов восемь раз переходил из рук в руки, будто немцы скоро начнут удирать, так как с Урала на фронт своим ходом идет огромная машина «катюша», которая имеет много пушек и пулеметов. Эту махину не берет никакой снаряд, а сама она может стрелять сразу и по самолетам, и по танкам, и по пехоте. Никакие реки ей не страшны — такая огромная эта машина.

Таким слухам мы с Митькой верили, мечтали, фантазировали, рисовали в своем воображении могучую машину-танк, которая скоро «даст жару» фрицам. Получалось очень хорошо. Я даже попробовал нарисовать «катюшу» на бумаге.

Митька все еще лежал в постели. Раны на его лице стали подживать.

— Если б не закрыл глаза, пожалуй, был бы слепым, — сказал он мне как-то. — Хорошо, что ты предупредил…

За дни оккупации я сдружился с Митькой, полюбил его, как старшего брата. Он заменил мне Лешку.

Я бывал у Митьки в день по нескольку раз. Домой приходил только для того, чтобы провертеть на мясорубке набухшее за ночь в воде зерно да помочь маме приготовить обед.

Лепешки из горелой пшеницы уже порядочно надоели, я с трудом жевал их, надеясь в душе, что скоро придут наши, все это кончится и снова наступит настоящая жизнь.

Однажды разнеслась весть, что немцы восстановили мельницу и от населения принимают на помол зерно. За помол берут отмер десять процентов. Многие отнеслись к этому с недоверием. А кое-кто решил попробовать.

Действительно, принимают и мелют. Мука хорошая. Не берут в помол только сильно горелое зерно. Люди стали смелее пользоваться мельницей. Порывался и я отнести свою пшеницу, но мама все удерживала:

— Подожди, успеешь отнести.

Но когда объявили, что для населения будут молоть еще только десять дней, а потом мельница перейдет на снабжение армии, я стал настаивать:

— Перестанут принимать, и опять будем лепешки противные есть. У людей хлеб…

— Глупый ты, — сказала мама. — Конца войне еще не видать, рад будешь и лепешкам.

Я насупился, молчал. Мама посмотрела на меня, уступила:

— Как хочешь.

— Я всю повезу?

— А потом что? Вдруг немцы отнимут, что тогда? Зубы на полку?

— Ни у кого не отнимают, а у меня отнимут… — обиделся я, но маминого совета все же послушался. Ведро пшеницы насыпал и оставил дома, а остальное — ведра полтора-два — перебрал чуть ли не по зернышку, выбросив все черные и обуглившиеся, ссыпал в мешок и на санках повез на мельницу.

По пути заехал к Митьке спросить у бабушки, может, и им отвезти смолоть. Мне не тяжело, на санках довезу. Но бабушка сама собиралась на мельницу. Я немного подождал ее, и мы пошли вместе.

На мельнице оказалось столько народу, что трудно было протолкнуться. Люди занимали очередь и терпеливо ждали, непрерывно топали ногами, чтобы согреться, двигались, делились впечатлениями, новостями. Особенно разговорчивым показался мне один маленький, шустрый, с деревянной ногой мужичок. Его узкие глазки были спрятаны глубоко-глубоко и поблескивали оттуда холодно, плутовато. Голова вертелась, как на шарнирах, быстро и резко, оборачиваясь то к женщинам, то к старикам. От резких движений оторванное «ухо» истертой и облезлой шапки-ушанки болталось и хлестало подвязкой по его небритому, грязному подбородку.

— А? Да-да… — озирался он вокруг, — говорили: «немцы немцы». А они вот в первую очередь для населения… А? Да-да… Сначала для населения, а потом уже для себя… А? Да-да… Вот, а говорили… Война, а они в первую очередь для населения.

Ему никто не отвечал. Многие отворачивались, чтобы не слушать. А он, уродливый и некрасивый, какой-то скользкий, противный, злой, говорил о доброте захватчиков.

— Что-то, черти, наверное, придумали, — сказала одна женщина, — то на другой день отдавали муку, а теперь говорят: через десять дней. А я все остатки притащила.

Бахмутский шлях - i_004.jpg
Бахмутский шлях - i_005.jpg

— А? Да-да… — поторопился с ответом мужичок. — Завозно, завозно. Видите, сколько народу?

— Иди ты! — зло обернулась к нему женщина. — Сатана плюгавая, тарахтишь тут… «Завозно!» На саночках привезли и завозно? До войны машинами привозили и тут же нагружались мукой. Чего примазался? Чего надо?

— А? Да-да… — растерянно замигал глазами мужичок, силясь улыбнуться. — Моя очередь тут…

— Где твоя очередь?

Женщины зашумели, ребята загикали, и он быстро скрылся, словно растаял, в толпе. Распалясь, женщина не могла успокоиться:

— Ишь, расхваливает немцев. Сами знаем, какие они хорошие.

«Вот молодец! — восхищался я женщиной. — Все б такие смелые были!»

Но не успел я еще как следует рассмотреть смелую женщину, как вокруг зашикали, зашептали:

— Никитин идет…

— Прячьтесь…

15
Мир литературы

Жанры

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело