Обреченное королевство - Сандерсон Брэндон - Страница 11

• Предыдущая
• 11/274
• Следующая

И приобрел определенную свободу. Свободу ни о чем не заботиться…

Раб наконец осознал, что Каладин больше ничего не скажет, вернулся на свое место и стал доедать баланду.

Фургон с рабами катился дальше. Куда ни погляди, тянулись зеленые луга. Однако земля вокруг громыхающего фургона была абсолютно голой. Стоило фургону подъехать поближе, как трава исчезала — каждый стебелек втягивался в дырочку в камне размером с булавочную головку.

Фургон проезжал, и трава робко высовывалась снова, каждая травинка тянулась к солнцу. Выходило так, что клетки с рабами катились по безжизненной каменной дороге, расчищенной только для них.

Здесь, далеко в Ничейных Холмах, сверхштормы были невероятно сильны, и растения научились выживать. Научились делать то, что должен уметь каждый, — выживать. Держаться, несмотря на шторм.

На Каладина повеяло запахом еще одного немытого потного тела, зашаркали ноги. Он с опаской оглянулся, ожидая увидеть того же самого раба.

Но нет, это был другой человек. С длинной черной бородой, спутанной, грязной, полной крошек. Каладин держал бороду короткой, разрешая наемникам Твилаква время от времени подстригать ее. Как и Каладин, раб был одет в изодранный коричневый мешок и имел — конечно! — темные глаза, возможно темно-зеленые, трудно сказать. При этом свете они казались коричневыми или черными.

Новоприбывший сжался под взглядом Каладина. На одной из рук у него была сыпь, в виде пятака обесцвеченной кожи. Вероятно, он подошел потому, что видел, как Каладин говорил с первым. Каладин внушал рабам страх с первого же дня, но их тянуло к нему.

Каладин вздохнул и отвернулся. Раб неуверенно сел рядом.

— Ничего, если я спрошу, как ты стал рабом, друг? Не могу не поинтересоваться. Мы все хотим знать.

Черноволосый, судя по выговору, был алети, как и Каладин. Как и большинство рабов. Каладин не ответил.

— Вот я, например, похитил стадо чулл, — сказал человек хриплым голосом, как будто листы бумаги потерлись друг о друга. — Если бы я украл одну чуллу, меня бы просто побили. Но все стадо… Семнадцать голов. — Он хихикнул, восхищаясь собственной наглостью.

В дальнем конце фургона опять кто-то закашлялся.

Плачевная доля рабов. Слабые, больные, голодные. Некоторые бежали по несколько раз — хотя шаш был только у Каладина. И, по большей части, здесь находились самые дешевые из дешевых, приобретенные с большой скидкой. Скорее всего, их перепродадут куда-нибудь подальше, где не хватает рабочей силы. На окраинах Ничейных Холмов разбросано множество независимых маленьких городов, где никто и не слышал о законах Ворин по отношению к рабам.

Дорога считалась крайне опасной. Никто не владел этими землями, и, пересекая их так далеко от традиционных караванных путей, Твилакв рисковал наткнуться на банду безработных головорезов, людей без чести и совести, вполне способных убить рабовладельца и его рабов ради нескольких чулл и фургонов.

Людей без чести. А бывают ли люди, у которых она есть?

Нет, подумал Каладин. Честь умерла восемь месяцев назад.

— Ну? — спросил раб со спутанной бородой. — Почему тебя сделали рабом?

Каладин опять вцепился в решетку. Он не ответил на вопрос, но заговорил:

— Кто повинен в том, что тебя схватили?

— Женщина, конечно. Я должен был предвидеть, что она меня продаст, — сказал длиннобородый.

— Лучше бы ты не крал чулл. Они слишком медленные. Лошади намного быстрее.

Человек громко рассмеялся.

— Лошади? Ты считаешь меня сумасшедшим, да? Если бы я украл лошадей, меня бы повесили. За чулл я заработал только отметину на лбу.

Каладин искоса взглянул на него. Судя по лбу, его собеседник пребывал в неволе дольше, чем Каладин. Кожа вокруг шрама выцвела и побелела.

Что за глифпара?

— Сас морон, — сказал Каладин. Название области сверхлорда, где человека заклеймили.

Раб, не веря своим ушам, посмотрел на него.

— Эй! Ты знаешь глифы? — Некоторые из рабов поблизости зашевелились, тоже потрясенные. — Друг, твоя история, наверно, еще более странная, чем я думал.

Каладин перевел взгляд на травы, колыхавшиеся под слабым ветром. Там, где ветер дул посильнее, самые чувствительные из травинок скрылись в свои убежища, образуя проплешины, как на шкуре больной лошади. Спрен ветра не улетал, по-прежнему кружился над зеленым морем травы. Как долго он следует за ним? По меньшей мере пару месяцев. Невероятно странно. Быть может, это не один и тот же. Различить их невозможно.

— Ну? — попытался подтолкнуть его раб. — Почему ты здесь?

— Очень много причин, — сказал Каладин. — Неудачи. Преступления. Предательство. Вероятно, те же самые, как и у всех нас.

Несколько человек вокруг него согласно заворчали; у одного из них ворчание перешло в частый кашель.

Постоянный кашель, подумала какая-то часть сознания Каладина, сопровождаемый горячечным ночным бредом и мокротой. Звучит как скрежет.

— Тогда, — сказал разговорчивый человек, — я задам другой вопрос. Будь конкретнее, говорила мне матушка. Говори, что имеешь в виду, и спрашивай, что хочешь узнать. За что ты получил первую отметину на лоб?

Каладин сел, чувствуя, как фургон стучит и катится под ним.

— Убил светлоглазого.

Его безымянный собеседник присвистнул, на этот раз более уважительно, чем раньше.

— Удивительно, что тебя не разорвали на месте.

— Меня сделали рабом не из-за светлоглазого, которого я убил, — сказал Каладин. — Из-за другого, которого я не убил.

— Как так?

Каладин покачал головой, не желая отвечать на вопросы не в меру любопытного раба. В конце концов тот сдался, ушел в переднюю часть фургона, уселся там, уставившись на свои босые ноги.

Прошло несколько часов, а Каладин все еще сидел на месте, бесцельно ощупывая глифы на лбу. Сейчас это его жизнь, день за днем ехать в этой проклятой клетке.

Первые ожоги исцелились давным-давно, но кожа вокруг шаша была еще красной, раздраженной и покрыта струпьями. И пульсировала, как второе сердце. Жгло намного сильнее, чем тогда, в детстве, когда он схватился за раскаленную ручку сковородки.

Голову Каладина сверлил шепот отца, повторяя давно затверженный урок. Нанеси мазь, чтобы не было заражения. Промывай каждый день.

Навевающие грусть воспоминания. У него нет ни сока четырехлиственника, ни листерового масла. И даже воды, чтобы промыть ожог.

Покрытые струпьями края раны стянули кожу, лоб сдавило. Он ничего не мог с собой сделать и каждые несколько минут чесал лоб, раздирая рану до крови. Он привык вытирать струйки крови, бегущие из трещин в корке; правое предплечье было вымазано в крови. Будь у него зеркало, он, скорее всего, увидел бы, как крошечные красные спрены горячки сгрудились вокруг раны.

Солнце село на западе, но фургон продолжал катиться. Фиолетовый Салас поднялся над восточным горизонтом, сначала неуверенно, как если бы хотел убедиться, что солнце скрылось. Стояла ясная ночь, звезды дрожали высоко в небе. В эту часть года Шрам Телна — трепещущая полоса темно-красных звезд, проступающих под мигающими белыми, — находился высоко.

Раб опять закашлялся. Плохой мокрый кашель. Каладину захотелось вскочить и броситься на помощь, но что-то внутри его изменилось. Слишком много людей, которым он пытался помочь, мертвы. Он теперь считал — довольно нелогично, — что без его вмешательства человеку будет только лучше. После потери Тьена, потом Даллета и его людей и казни десяти групп рабов, одной за другой, трудно найти в себе желание помогать.

Спустя два часа после восхода первой луны Твилакв, наконец, объявил привал. Два грубых наемника спустились со своих мест на крышах фургонов и принялись разводить костер. Долговязый Таран, мальчик-слуга, занялся чуллами. Большие ракообразные были не меньше самого фургона. Они улеглись и втянулись внутрь раковин с обычной порцией зерна в клешнях. Вскоре они превратились в три черных холма, в темноте ничем не отличавшиеся от больших валунов. Дошла очередь и до рабов. Твилакв дал каждому по ковшу воды — его имущество должно быть здоровым. Или по меньшей мере настолько здоровым, насколько возможно в таких ужасных условиях.

• Предыдущая
• 11/274
• Следующая