Ноктюрн пустоты. Глоток Солнца(изд.1982) - Велтистов Евгений Серафимович - Страница 42

• Предыдущая
• 42/88
• Следующая

Репортер сначала не понял, о ком идет речь.

— Мы все заложники в вашей стране, — пояснил Эдинтон. — Вы лишили нас работы, семьи, нравственных идеалов. Кто мы для вас? Грязные ниггеры… Когда мы боремся за свои права, нас пристреливают, как собак.

— Вы убеждены, что все цветные согласны с вами?

— Убежден. Эта цифра может возрасти вдвое — ведь цветных пятьдесят миллионов в стране. У нас отобрали все, даже право на мечту. Вспомните знаменитые слова Мартина Лютера Кинга: «У меня есть мечта…» Его убили. Мой младший брат Нонни мечтал стать бейсболистом. Его пристрелили. Такая же участь ждет меня.

— Эдинтон, вы человек искусства. Неужели вы действительно хотели взорвать небоскреб?

— Да.

— Зачем же выбрали такой дурацкий способ — угрозу безопасности целого города?

— Для меня этот дом — символ расизма. И не только Чикаго. Все города Америки начинены бомбами гнева. Стоит только нажать кнопку…

— И вы взорвали бы Большой Джон?

— Не только Большой Джон, но и всю Америку.

— За что?

— За все. Это рано или поздно случится. Мы указали лишь путь. По нему пойдут другие. Они будут мудрее и удачливее нас!..

— Вы, по-моему, слишком сгущаете краски. Нельзя ли сейчас договориться? Ведь если…

— Поздно! — оборвал журналиста Эдинтон. — Мы много лет говорим как будто на одном языке, но друг друга не понимаем.

Репортер покачал головой.

— Мы для вас глухонемые. Инопланетяне. Враги… Он задохнулся. Сделал паузу. Потом произнес слова, которые подхватили газеты, стали ключевыми к его дальнейшей судьбе:

— Я ненавижу, глубоко презираю всех вас. Я всегда чувствовал себя заложником в стране, где я родился и жил.

Слово «Нет!» возродилось вновь: на этот раз оно было начертано на самых крупных объектах — на небоскребах, складах, торговых центрах, аэродромах. Их обходили и объезжали стороной. Возле надписей-символов дежурила полиция.

Обыватель взбесился. Отчаянно, до самого дна, до глубины «души». В разговорах и спорах самым популярным стало имя Эдинтона и его банды, которая изобрела новое, коварное, непонятное противной стороне оружие массового уничтожения. Точно, оперативно определялись позиции: «мы» — «они». По установленному Эдинтоном принципу: двадцать пять миллионов заложников на двести с лишним миллионов хозяев. Паниковали так называемые хозяева.

В душе я защищал Эдинтона. Защищал от нападок самого себя. Если бы я потерял брата, как бы повел себя? Взрывать или не взрывать? Конечно, как всякий цивилизованный человек, решил бы не взрывать! У меня не было братьев. У меня от всей семьи остался сын. Я — против крайностей, я — за себя, за наше с сыном будущее.

Неужели этот чудак верит в освобождение миллионов соотечественников?

Телекомментарии о предстоящем суде сопровождались кадрами моего репортажа о Большом Джоне, ранившими Эдди портретами матери, сенсационными фотографиями репортеров. Можно лишь представить, как был взбешен Эдди, как поддержал его горячий приятель-француз.

«Заткнем им глотки! Сделаем — мертвыми! Запустим каяться в преисподнюю!..»

По тысячам телеканалов Америки, других стран идет круглосуточно этот вопль!

Не на кровожадность, не на инстинкт современного дикаря работал я всю сознательную жизнь! А получилось так, что шел в общем русле… Получилось, что, прежде чем потерять весь остальной мир, я потерял своих близких.

«Берегись, черномазые!» — кричал Эдди, выезжая из-за угла.

В чем была моя главная в жизни ошибка? Почему я, стараясь уберечь от этого мира сына и жену, подвел их под роковую черту? Чем я лучше тех, которые орали и орут на весь мир: «Убей его»?

Эдди припарковал машину на узкой улочке в метрах пятистах или шестистах от здания суда. Он вкатил в своей коляске на место шофера, привязался ремнями и терпеливо ждал час или полтора.

Гастон Эрве, дежуривший на углу, подал условный знак. Машина мягко вырулила на середину улицы и сорвалась с места; она сразу давала скорость двести километров в час. Неизвестно, как оказался в ней рядом с Эдди его приятель Эрве.

«Смерть им!» — кричал, как рассказывают, Эдди.

Все остальное решилось в секунды.

Скорость гоночной машины была огромной. Никто не ожидал, что она появится вдруг на площади суда, где в оцеплении полиции разгружался тюремный фургон. Люди, которые были на площади, — обычные прохожие и полицейский кордон — вдруг ощутили стремительное приближение самой смерти, оглянулись, бросились врассыпную. Прямо на них неслась черная машина, на которой восседало нечто очень знакомое — с бледным лицом и длинными волосами, напоминающее оттиски старых гравюр, неотвратимо страшное, что заставило охрану броситься из-под наезжающих колес.

На площади перед лестницей суда остался одинокий тюремный фургон. Из него как раз выходили, жмурясь после темноты замкнутого пространства, заключенные. Был полдень; солнце залило площадь; оно слепило, раздражало, воодушевляло.

Первым вышел Рэм Эдинтон — дирижер дюжины, молодой знаток старого детства Америки. Он вышел на ослепительно белое пространство, вскинул голову и увидел близко черную машину с кроваво-красными буквами «ЭДДИ».

Позже неоконченные блюзы Эдинтона издадут отдельной пластинкой; ее моментально раскупят; снова оттиражируют и присудят специальную премию автору; но ни Эдинтону, ни Эдди не будет эта сенсация щекотать нервы.

Эдди узнал Эдинтона: сколько раз он видел в документальных кадрах это выразительное темное лицо. Казалось, оно чуть просветлело… Но главарь террористов, убийца, композитор взрывов не попятился, не упал, не шарахнулся в сторону. Наоборот! Он сделал шаг навстречу Эдди. Казалось, он впервые услышал всеобщий клич, который с детства звучал вокруг, — «убей его!». До сих пор он понимал его по-своему: мучился, переживал, искал пути отмщения, пока не пришел к мысли, что надо отомстить всему миру. Теперь он понял все, когда увидел в нескольких метрах от себя стальной бампер и белое, в обрамлении Летящих волос лицо почти своего сверстника; понял и сделал наконец-то выбор в этой жизненной неопределенности — сделал шаг вперед, навстречу Эдди.

Стальной бампер опрокинулся, искорежил фургон, замер у самого края тротуара. На мостовой остались лежать трое: Рэм Эдинтон, Пол Остерн — трубач его оркестра и Эрнст Джонсон — ударник. Двое — черных, один — белый. Белый вышел из фургона третьим.

Эдди, Эдди, что ты наделал?!

Через секунду, когда все пришли в себя, началась кутерьма: полиция, «скорая помощь», репортеры, уличная толпа.

Я заявил Боби, что размозжу голову любому, кто посмеет появиться в госпитале.

Никто не появился.

Пресса неистовствовала. Портреты Эдди, описание его юношеских увлечений, вновь реставрированная история с Большим Джоном печатались на первых полосах. Несколько метров пленки кинолюбителя, запечатлевшего происшествие у здания суда, обошлись телевидению в крупную сумму. Никто ни словом не упомянул, что Эдинтон и его группа не причастны к взрыву такси. Сын мстил за гибель матери. Само собой разумеется, что «чертова дюжина» была наказана по заслугам.

Меня пригласили к видеофону. На экране был косматый кандидат в президенты страны Уилли.

— Привет, Бари! — прогремел сенатор из динамика. — Как там наш молодчина Эдди? Надеюсь, вы не падаете духом?

Я объяснил, что состояние сына тяжелое.

— Ваш Эдди — кумир молодой Америки, национальный герой! — заявил Уилли. — Передайте ему, Бари, когда он придет в себя.

— Он убийца невиновных людей, сенатор, — ответил я. Я повторил фразу из газетного интервью Голдрина.

Для него теперь все предельно ясно: Эдди — убийца, Эдинтон — национальный герой. Уилли нахмурил брови.

— Ну, ну, бросьте вы. — Он оскалился в улыбке. — Отцы вечно недооценивают… Заявляю как официальное лицо: Эдди Бари — герой!

Он вдруг стал расстегивать рубашку.

— Смотрите, Бари! — На нем была майка с мчащимся автомобилем, длинноволосым водителем и зигзагообразными буквами «ЭДДИ». — Я советую носить ее каждому своему избирателю. Что скажете?

• Предыдущая
• 42/88
• Следующая