Девушка, которую ты покинул - Мойес Джоджо - Страница 54

• Предыдущая
• 54/97
• Следующая

Она смотрит на имя внизу письма, и комната вдруг плывет перед глазами. Она снова перечитывает последние слова, надеясь, что письмо — просто дурацкий розыгрыш. Нет, это какой-то другой Пол Маккаферти, совершенно другой. Да, их в стране, должно быть, не меньше сотни. Очень распространенное имя. Но потом она вспоминает, как он смотрел на картину три дня назад и как старательно прятал глаза. Она обессиленно опускается на стул.

— Это что, шутка такая?

— Если бы так!

— Что, черт возьми, означает КРВ?

— Мы разыскиваем пропавшие произведения искусства и возвращаем их законным владельцам.

— Мы?! — Она непонимающе смотрит на письмо. — Ну а я-то… здесь при чем?

— Картина «Девушка, которую ты покинул» — предмет запроса по реституции. Портрет принадлежит кисти художника Эдуарда Лефевра. Его семья хочет вернуть картину.

— Но… это нелепо. Она у меня уже много лет. Чуть ли не десять.

Тогда он снова лезет в карман и достает уже другое письмо, с фотокопией статьи из журнала.

— Это пришло в наш офис несколько недель назад. Поступило ко мне с входящими документами. Однако я тогда занимался другими делами и не смог сложить два и два. И когда ты той ночью пригласила меня к себе, я сразу узнал работу.

Она внимательно изучает фотокопию. Ее картина смотрит на нее с цветной страницы, хотя цвета несколько смазаны.

— «Архитектурный дайджест».

— Да, полагаю, тот самый журнал.

— Он пришли, чтобы написать статью о Стеклянном доме, когда мы еще только поженились, — в отчаянии прижимает она руку ко рту. — Дэвид решил, что публикация станет для него хорошей рекламой.

— Семья Лефевр проводила ревизию работ Эдуарда Лефевра, в ходе которой обнаружилось, что несколько работ отсутствуют. Среди них «Девушка, которую ты оставил». После тысяча девятьсот семнадцатого года никаких документальных свидетельств о ней не сохранилось.

— Сумасшедший дом какой-то! Картина была… Дэвид купил ее у одной американки. В Барселоне.

— Хозяйки галереи? У тебя сохранился чек?

— Нечто вроде. Но это просто бумажка. Она собиралась выбросить картину. Уже выставила ее на улицу.

— Ты знаешь, кто была та женщина? — устало проводит Пол рукой по лицу.

— Господи, столько лет прошло! — качает головой Лив.

— Лив, ты должна вспомнить. Это крайне важно.

— Да не могу я ничего вспомнить! — взрывается она. — Ты заявляешься ко мне и требуешь, чтобы я подтвердила право собственности на свою картину, и только потому, что кто-то где-то решил, будто миллион лет назад картина принадлежала ему! Я ничего не понимаю, — говорит она. — У меня просто в голове не укладывается!

Пол в отчаянии закрывает лицо руками. Потом поднимает голову и в упор смотрит на Лив:

— Лив, мне правда очень жаль. У меня еще никогда не было такого поганого дела.

— Дела?

— Это моя работа. Я разыскиваю украденные произведения искусства и возвращаю их владельцам.

И она слышит стальные нотки в его голосе.

— Но картина не была украдена. Дэвид честно купил ее. А потом подарил мне. Она моя.

— Лив, она была украдена. Да, почти сто лет назад, но все же украдена. Послушай, у меня есть и хорошие новости. Они предлагают тебе компенсацию.

— Компенсацию?! Так ты считаешь, дело в деньгах?!

— Я просто говорю…

— Знаешь что, Пол? Думаю тебе лучше уйти, — прижимая руку ко лбу, говорит Лив.

— Понимаю, картина очень много для тебя значит, но ты должна понять…

— Я серьезно. Тебе лучше уйти.

Они стоят, сверля друг друга глазами. Лив кипит от ярости, что с ней впервые в жизни.

— Послушай, я просто пытаюсь придумать, как урегулировать вопрос до суда…

— Прощай, Пол. — И она провожает его к выходу, а когда захлопывает за ним дверь, ей кажется, будто трясется весь дом.

Их медовый месяц. Или вроде того. Дэвид работал над проектом нового центра конференций в Барселоне, монолитного сооружения, в стеклянных стенах которого должны были отражаться голубое небо и мерцающее море. Она помнит, как ее слегка удивило, что он свободно владеет испанским языком. И вообще, он так много всего знал, о чем она даже не подозревала, что это внушало ей благоговейный трепет. Жили они в гостинице, и каждый день проходил примерно так: после полудня они обычно лежали в постели, а затем бродили по средневековым улочкам Готического квартала или Борна, стараясь укрыться в тени и время от времени останавливаясь, чтобы выпить мохито. От жары кожа становилась влажной, и их тела прилипали друг к другу. Она до сих пор помнила тяжесть его руки на своем бедре. У него были руки мастерового. И он всегда немного расставлял руки, будто держал невидимые чертежи.

Они как раз подходили к площади Каталонии, когда услышали громкий женский голос с американским акцентом. Она истерично кричала на трех мужиков, которые с бесстрастными лицами выносили из парадного подъезда мебель, домашнюю утварь, разные безделушки и оставляли их на тротуаре перед домом.

— Вы не имеете права! — орала женщина.

Выпустив руку Лив, Дэвид подошел поближе. Женщина — худая блондинка средних лет — только горестно охнула, когда на улицу выкинули очередной стул. Возле нее уже начали собираться зеваки.

— С вами все в порядке? — взяв ее под руку, спросил Дэвид.

— Это все хозяин дома. Избавляется от маминого имущества. А я никак не могу втолковать ему, что мне их держать просто негде.

— А где ваша мать?

— Умерла. Я специально приехала, чтобы рассортировать мамины вещи, а он заявил, чтобы я прямо сегодня забирала свое барахло. Эти люди просто вышвырнули вещи на улицу, и я ума не приложу, что мне делать.

Лив помнит, как Дэвид взял все в свои руки: велел ей отвести женщину в кафе на другой стороне площади и отчитал по-испански тех мужиков. Американка, которую звали Марианной Джонсон, пила ледяную воду, обеспокоенно наблюдая за происходящим. Оказывается, она только прилетела этим утром и не знает, куда ей идти и что делать.

— Простите, а когда умерла ваша мать?

— О, три месяца назад. Я понимаю, что мне следовало приехать раньше. Но возникает столько сложностей, когда не говоришь по-испански. А мне ведь еще надо было, чтобы тело отправили для захоронения на родину… а я только что развелась, и все легло на мои плечи…

Ее корявые пальцы были сплошь унизаны жуткими пластмассовыми кольцами, на голове — бирюзовый шарф, который она постоянно теребила.

Дэвид разговаривал с каким-то мужчиной, по-видимому хозяином дома. Поначалу тот держался агрессивно, но уже десять минут спустя они уже обменивались теплым рукопожатием. И вот Дэвид уже подсел к ним за столик. Ей надо отобрать вещи, которые она хочет оставить, сказал Дэвид, а он даст ей адреса транспортных компаний, которые все упакуют и переправят в Америку. Хозяин дома разрешил оставить имущество до завтра. Все остальное можно отдать за небольшую плату грузчикам, которые уж потом распорядятся по собственному усмотрению.

— Как у вас с деньгами? — деликатно спросил он. И в этом он был весь.

Марианна Джонсон чуть не плакала от благодарности. Они помогли ей рассортировать вещи: отодвинуть их налево и направо, в зависимости от того, что она собиралась оставить себе. И пока они этим занимались, Лив повнимательнее пригляделась к предметам на тротуаре. Там была пишущая машинка «Корона», толстые альбомы в кожаных переплетах с пожелтевшими вырезками из газет.

— Мама была журналисткой, — объяснила женщина, бережно складывая альбомы на каменные ступени. — Ее звали Луанна Бейкер. Я с детства помню, как она делала подборки.

— А это что такое? — показала Лив на какой-то коричневый предмет.

Он почему-то наводил на нее ужас, хотя издалека невозможно было его толком разглядеть. Ей показалось, будто мелькнуло что-то похожее на зубы.

— Ах, это! Мамины высушенные головы. Она любила собирать всякую всячину. Там где-то есть фашистский шлем. Как думаете, музеи могут заинтересоваться?

• Предыдущая
• 54/97
• Следующая