Футурологический конгресс - Лем Станислав - Страница 11

• Предыдущая
• 11/25
• Следующая

– Их тут больше пряталось, – заметил водолаз с усиками, обращаясь к соседу, плотному и черноволосому, который пытался зажечь сигарету. Видно, он-то и был у них главный. Они осмотрели наше кочевье, с грохотом пиная банки из-под консервов и опрокидывая надувные кресла; наконец офицер спросил:

– Оружие?

– Обыскал, господин капитан. Нету.

– Можно опустить руки? – спросил я, по-прежнему стоя у стены. – А то затекли уже.

– Сейчас навсегда опустишь. Прикончить?

– Ага, – кивнул офицер, выпуская дым из ноздрей. – Хотя нет! Отставить! – скомандовал он.

Покачивая бедрами, он подошел ко мне. На ремне у него болталась связка золотых колец. «Удивительно реалистично!» – подумал я.

– Где остальные? – спросил офицер.

– Вы меня спрашиваете? Выгаллюцинировали через люк. Да вы и так знаете.

– Чокнутый, господин капитан. Пусть уж лучше не мучается, – сказал тот, с усиками, и взвел спусковой крючок через полиэтиленовую оболочку.

– Не так, – остановил его офицер. – Продырявишь мешок, дурень, а где взять другой? Ножом его.

– Извините, что вмешиваюсь, – заметил я, немного опустив руки, – но мне все же хотелось бы пулю.

– У кого есть нож?

Начались поиски. «Разумеется, ножа у них не окажется! – размышлял я. – А то все кончилось бы слишком быстро». Офицер бросил окурок на бетон, с гримасой отвращения раздавил его ластой, сплюнул и приказал:

– В расход его. Пошли.

– Да, да, пожалуйста! – торопливо поддакнул я.

Это их удивило. Они подошли ко мне.

– На тот свет торопишься, гринго? С чего бы? Ишь как упрашивает, каналья! А может, пальцы ему отрезать и нос? – переговаривались они.

– Нет-нет! Прошу вас, господа, сразу, без жалости, смело! – ободрял я их.

– Под воду! – скомандовал офицер.

Они опять натянули на себя маски; офицер отстегнул верхний ремень, достал из внутреннего кармана плоский револьвер, дунул в ствол, подбросил оружие, как ковбой в заурядном вестерне, и выстрелил мне в спину. Нестерпимая боль пронзила грудную клетку. Я начал сползать по стене; он схватил меня сзади за плечи, повернул лицом к себе и выстрелил еще раз, с такого близкого расстояния, что вспышка ослепила меня. Звука я уже не услышал. Потом была кромешная тьма, я задыхался – долго, очень долго, что-то тормошило меня, подбрасывало, хорошо бы, не «скорая помощь» и не вертолет, думал я; окружающий мрак стал еще чернее, наконец эта тьма растворилась, и не осталось совсем ничего.

Когда я открыл глаза, то увидел, что сижу на аккуратно застланной кровати, в комнате с низким окном; стекло было замазано белой краской. Я тупо уставился на дверь, словно ожидая кого-то. Я понятия не имел, где я и как я здесь очутился. На ногах у меня были туфли на плоской деревянной подошве, на теле – пижама в полоску. «Слава Богу, хоть что-то новенькое, – подумалось мне, – хотя, похоже, ничего интересного на этот раз не предвидится». Дверь распахнулась. В дверном проеме стоял, окруженный молодыми людьми в больничных халатах, приземистый бородач. На нем были золотые очки, седеющая шевелюра торчала ежиком. В руке он держал резиновый молоток.

– Любопытный случай, – произнес бородатый. – Удивительно любопытный, почтеннейшие коллеги. Четыре месяца назад наш пациент отравился значительной дозой галлюциногенов. Их действие давно прекратилось, но он не может в это поверить и продолжает считать все окружающее галлюцинацией. В своем помрачении он зашел так далеко, что сам просил солдат генерала Диаса, бежавших по каналам из занятого мятежниками президентского дворца, расстрелять его. Смерть, думал он, на самом деле окажется пробуждением от бредовых видений. Его удалось спасти благодаря трем сложнейшим операциям – из желудочков сердца мы извлекли две пули, – а он не верит, что живет наяву.

– Это шизофрения? – пропищала маленькая студентка. Она не смогла протиснуться к моей кровати и вытягивала шею за спинами товарищей.

– Нет. Это новая разновидность реактивного психоза, связанного, несомненно, с применением галлюциногенов. Случай абсолютно безнадежный – до такой степени, что мы решили витрифицировать пациента.

– В самом деле, профессор?! – Студентка не находила себе места от любопытства.

– Да. Как вам известно, безнадежных больных теперь можно замораживать в жидком азоте на срок от сорока до семидесяти лет. Пациента помещают в герметичный контейнер – наподобие сосуда Дьюара – вместе с подробной историей болезни; по мере появления новых открытий, в азотных хранилищах проводят переучет и тех, кому можно помочь, воскрешают.

– Скажите, вы сами дали согласие на витрификацию? – спросила меня студентка, просунув голову между двумя высокими практикантами. Ее глаза горели исследовательским энтузиазмом.

– С привидениями не разговариваю, – отрезал я. – Самое большее, могу сказать, как вас зовут: Галлюцина.

Прежде чем дверь за ними закрылась, я успел услышать голос студентки: «Ледяной сон! Витрификация! Да это же путешествие во времени, ах, до чего романтично!» Я был иного мнения, но что мне оставалось, кроме как подчиниться иллюзорной действительности?

На другой день вечером два санитара доставили меня в операционную. Здесь стояла стеклянная ванна, над ней поднимался пар – такой ледяной, что перехватывало дыхание. Мне сделали множество уколов, уложили на операционный стол и напоили через трубочку сладковатой прозрачной жидкостью – глицерином, как объяснил старший санитар. Он хорошо ко мне относился. Я называл его Галлюцианом. Когда я уже засыпал, он наклонился, чтобы еще раз крикнуть мне в ухо: «Счастливого пробуждения!»

Я не мог ответить, не мог даже пальцем пошевелить. Все это время – долгие недели! – я боялся, что они чересчур поспешат и опустят меня в ванну раньше, чем я потеряю сознание. Как видно, они все же поторопились – последним звуком, донесшимся до меня из этого мира, был всплеск, с которым мое тело погрузилось в жидкий азот. Неприятный, скажу я вам, звук.

Ничего.

Ничего.

Ничего, ну, совсем ничего.

Показалось, что-то есть, да где там. Ничего.

Нет ничего – и меня тоже.

Ну, долго еще? Ничего.

Вроде бы что-то, хотя кто его знает. Нужно сосредоточиться.

Что-то есть, но очень уж этого мало. При других обстоятельствах я решил бы, что ничего.

Ледники, голубые и белые. Все изо льда. Я тоже.

Красивые эти ледники, вот только бы не было так дьявольски холодно.

Ледяные иголки и кристаллики снега. Арктика. Льдинки во рту. А в костях? Костный мозг? Какой там мозг – чистый, прозрачный лед. Холодный и жесткий.

Ледышка – это я. Но что значит «я»? Вот вопрос.

В жизни не было мне так холодно. Хорошо еще – неизвестно, что значит «мне». Кому это – мне? Леднику? Разве у айсбергов есть дырки?

• Предыдущая
• 11/25
• Следующая