Магелланово Облако - Лем Станислав - Страница 52

• Предыдущая
• 52/88
• Следующая

– Сигма шесть, где проходит поезд? – спросил Петр, подходя к машине. Он положил руку на ее холодную поверхность.

– Платформа находится в четырехстах метрах на северо-северо-восток, – сообщила машина.

Голос ее становился все тише, слова звучали с большими паузами.

– Похоже, она разряжена, эта Сигма, – сказал Петр. – Ты заметила, как смешно она заикается?

– Я не… раз… ряжена… – ответила машина с металлическим скрипом, в котором послышался странный оттенок обиды. – У меня… сгорела… обмотка.

Она вздохнула и умолкла.

Спустившись с покрытого кустами холма, Петр и девушка оказались на равнине, по которой проходила труба аэропоезда; ее стены тускло светились. Поодаль возвышался полукруглый купол станции. Здесь от магистрали отделялась ветка, состоявшая из более коротких труб. Петр нажал кнопку вызова; девушка оперлась о металлические двери. Ее лицо было задумчиво и спокойно.

Один раз губы ее дрогнули, но она лишь вздохнула. Наконец раздался сигнал, открылись двери маленького вагончика.

Петр протянул руку. Она проговорила поспешно:

– Петр, поверь мне… Я хотела бы… прости меня…

– Это ты меня прости, – прервал он спокойно. – Я иногда бываю безрассуден, особенно ночью…

– Ты не поедешь со мной?

– Нет, я пройдусь немного. Покойной ночи.

Двери закрылись. Вагончик, перескакивая из одного сегмента труб в другой, набирал скорость. Несколько мгновений на стеклянной ограде отражался пробегающий волнами свет, потом он угас, и остался лишь оранжевый отблеск.

Петр долго шел наугад, ощущая лицом, лбом, щеками к невидящими глазами прикосновение ветра, который овевал и его, и темневшие вокруг деревья и кусты. Он шел все быстрее, дыхание его стало прерывистым.

В разрыве между тучами печально мерцала одинокая звезда.

«Это Марс», – подумал он и пошел дальше.

Руки раздвигали ветви, мокрые листья легко и тревожно, словно украдкой, касались его лица. Перед ним темнел большой куст с белесыми снизу листьями. Здесь он говорил с девушкой. При мысли, что он остался один, его охватила еще не испытанная никогда тревога.

Он повернулся и, спотыкаясь, побежал наугад. Он продирался сквозь кустарник, невидимые ветви хлестал ч его по лицу, а он все бежал во мраке.

«От кого я убегаю? – подумал он. – От себя? Надо что-то сделать».

Тихо опустившись на колени, он лег на отяжелевшую от росы траву и в бессилии оперся на какой-то твердый, плоский предмет. В голове мелькали обрывки воспоминаний о пережитой ночи. Вдруг он услышал ее голос: «Петр!..» Иллюзия была так сильна, что он, казалось, ощутил колебания воздуха, вызванные ее голосом. Глухой стон, похожий на рыдание, вырвался из его груди. Тогда откуда-то сверху до него донеслись медленно сказанные слова:

– Человек, что ты тут делаешь? Ты заблудился?

Петр молчал.

– Чего ты хочешь? Скажи, человек, – снова послышался голос.

– Я не хочу ничего. Ты не можешь мне помочь, Сигма.

– Почему? Не понимаю. Ты потерял что-нибудь?

Этот вопрос неожиданно развеселил Петра.

– Да, – сказал он, – потерял.

– Что ты потерял?

– Все.

– Все? Это ничего. Ты можешь каждую вещь получить снова.

– Тебе так кажется? Каждую вещь? Даже весь мир?

– Весь мир принадлежит людям. Значит – и тебе.

– Если мир не с кем разделить, он бесполезен.

– Не понимаю. Повтори фразу.

Сознание, а вместе с ним и боль возвращались к Петру.

– Все равно ты не поймешь, – сказал он. – Ты не можешь мне помочь.

– Я здесь, чтобы служить тебе.

– Знаю. Ты полезна людям… но я… мы ценим больше всего то, что тебе недоступно. Тебе это непонятно?

– Непонятно, – ответил голос покорно, но с явным нежеланием.

Петр повернулся туда, откуда доносился голос.

– Слушай… – вдруг сказал он шепотом. – Слушай, Сигма…

– Я слушаю тебя.

– Убей меня!

Стало тихо. Судорожное дыхание человека, похожее на рыдание, сливалось с однообразным шумом ветра.

– Не понимаю. Повтори фразу.

– Ты машина, которая служит людям. У тебя механическая память, и все, что в ней записано, ты можешь стереть, как будто этого никогда не было. Никто этого не узнает, никому это не принесет вреда. Сигма, спаси меня! Убей меня, слышишь?

– Не понимаю. Что значит «убей»?

– Нет! – простонал Петр. – Нет! Я ничего не сказал. Молчи! Не говори ничего. Забудь! Слышишь! Забудь!

Он дышал тяжело. Воздух словно застревал в горле.

– Ты металлическая… мертвая… машина… Ты ничего не чувствуешь, не знаешь; не понимаешь, что значит отчаяние, мука, – не знаешь ничего. Как хорошо тебе… А у меня… нет больше сил. Нет сил, но я знаю, что они нужны мне, а это уже много… Я… Забудь эту беседу, Сигма, слышишь?

– Не забуду, – возразила машина.

– Почему?

– У меня перегорела обмотка. Когда починят, забуду.

Петр засмеялся:

– Ах, так? Ну хорошо. Может быть, и меня починят, и я забуду.

Он провел рукой по лицу. Волосы, руки, одежда – все было пропитано влагой. Холод отрезвил его. Сквозь тучи проступал фиолетовый рассвет. Начинался новый день. Из тьмы появлялись контуры деревьев, ветер ослабел, было удивительно тихо. Земля лежала перед ним – огромная, лишенная красок, как бы испепеленная ночью.

Где-то у горизонта, в доме, вспыхнул огонек; Петр не мог отвести глаз от этой мерцающей земной звездочки. Там бодрствовали люди, там, как всегда, шла работа. На далеких аэродромах приземлялись корабли. В лабораториях люди с сосредоточенными лицами склонялись над аппаратами. Его друзья, товарищи по обсерватории, сбрасывали на стальной пол покрытые изморозью скафандры и смотрели на циферблат часов.

Все они ждали его. В далекой Силистрии было уже утро, маленькая девочка говорила маме: «Я не поеду с тетей на экскурсию: сегодня приедет дядя Петр и расскажет мне сказку». Петр поднял руки к лицу, протер глаза и пошел к станции, вглядываясь в светлеющее пространство, словно отдаваясь под его защиту.

Окончив рассказ, усталый юноша уснул. Я знаком попросил товарищей уйти; лишь мы с Анной задержались ненадолго у постели. Дыхание Петра становилось все медленнее и глубже, прижатая к груди рука несмело пошевелилась, будто погладила что-то, потом упала и неподвижно замерла на краю постели.

Мои товарищи стояли в передней у большой араукарии.

– Заходите ко мне, – сказал я приглушенным голосом, хотя до изолятора, где лежал Петр, отсюда не мог долететь никакой звук.

Они вошли. В комнате было уже темно, за окнами синело море. Я не зажег света. Мы уселись поудобнее, вглядываясь в голубой мрак за окном; над горизонтом сверкал высокий серебристый султан зодиакального света, и звезды, искусственные, но прекрасные, мерцающие, земные звезды усыпали небосвод.

Двери открылись, и в комнату ворвалось дыхание холодного ветра. Вошел Нильс Ирьола, который по вечерам иногда бывал у меня.

Он попытался было понять содержание беседы по отдельным репликам, но под конец спросил:

– Извините, можно ли узнать, о чем идет разговор?

– Ты помнишь, я рассказывал тебе об исследовании мозга Петра? Как внезапно изменились в нем токи, когда Анна спросила его…

– Конечно, помню, – прервал меня Нильс. Его четко очерченный профиль выделялся на фоне стекла.

– Петр сейчас рассказал нам свое единственное уцелевшее воспоминание: это была любовь.

– И вы думаете над этим в потемках? – спросил Нильс.

– Да. Это, видишь ли, была редкая, неразделенная любовь.

– Ага, безответная любовь. – Мальчик склонил голову и, немного помолчав, сказал с оттенком осуждения в голосе: – Да, безответная любовь, конечно, бывает. Я читал об этом. Конечно, есть дела поважнее, но и это тоже бывает, я понимаю. В будущем, очевидно, такие случаи будут невозможны.

– Что ты имеешь в виду?

– Просто можно будет как-то изменить психику данного человека.

• Предыдущая
• 52/88
• Следующая