Осмотр на месте - Лем Станислав - Страница 56

• Предыдущая
• 56/62
• Следующая

Шустретики оставались непоколебимы, объясняя всем и каждому, что ничего плохого тут нет. Этику нельзя прямо перелагать в физику. Сказав: «Не делай другому то, что тебе самому немило», можно ничего не добавлять: каждый интуитивно знает, что ему немило. Но если воплощать такие заповеди в физику мира, подвергаемого генеральному ремонту, нельзя уже апеллировать к чьей бы то ни было интуиции. Программы составляются для логических элементов, которые руководствуются ими, ничего не понимая. Шустретик работает не как моралист, но как математик, строящий дедуктивную систему. Такая система вытекает из исходных посылок, именуемых аксиомами. Из аксиом следует обыкновенно больше, чем знал тот, кто их предложил. Геометрия дает определения точки, прямой и плоскости, а после оказывается, что вопреки здравому смыслу из этих определений вытекает и такая плоскость, которая имеет только одну поверхность. Программисты препоручили шустрам заботу о благе общества, а те заботятся больше, чем можно было того ожидать. Что ж тут плохого? Да это же замечательно: им приказано было печься о нашем здоровье, вот они и пекутся; но хрупкость костей увеличивается постепенно и нельзя угадать, когда случится перелом. Не будучи в состоянии предотвратить того, что им поручено было предотвратить, шустры перешли к радикальной профилактике. Медицина никаких оговорок против металлизации скелета не выдвигает, так что и бить тревогу не из-за чего. Шустры вовсе не вышли из подчинения императиву доброжелательности, значит, все в порядке.

Между тем и в погоде начало что-то меняться. Прекратились резкие перепады давления, циклоны огибали территорию Люзании, что бы это все значили? Грозовые фронты, окклюзии,[72] атмосферное электричество – все это вызывает стрессы, так что и тут шустры проявили похвальную заботливость, регулируя климат. «Неужели, – спрашивали шустретики оппозиционеров, снова поднявших шум, – вы тоскуете по тайфунам и смерчам?» Теперь, однако, обозначился резкий раскол и среди экспертов. Одни продолжали уверять, что благие программы всегда будут держать в узде самовольство шустров, другие же заявляли, что зло уже свершилось, ибо каждый, кто получает непрошеные дары, лишается собственной воли.

Вскоре оказалось, что правы были и те, и другие. Начались удивительные события. Старики все чаще умирали не до конца. Так это называли. Они теряли силы, ложились на ложе смерти, слепли и глохли, утратив сознание, и эта приостановленная агония затягивалась на долгие месяцы. Близкие ожидали последнего вздоха, но смерть не приходила. Ко всеобщему ужасу, застывшее тело начинало вдруг шевелиться, руки и ноги хаотично дергались, а потом снова наступала непонятная летаргия. Случалось даже, что сердце переставало биться, но и это не было признаком смерти, ибо мнимый труп не трогало разложение. Лишь от Тюкстля я услышал, что люзанцы не сами изобрели эктотехнику, а узнали о ней от шустров. Немыслящие и эффективные, они по-прежнему работали так, как им было приказано. Им надлежало поддерживать жизнь, и они поддерживали ее вопреки умиранию. Организм становился полем невидимой битвы за спасение едва теплящейся жизни. Мозг умирал окончательно, этого они не могли предотвратить и потому спасали что еще можно было. Когда об этом стало известно, страсти разгорелись нешуточные. Специалисты пришли в восторг и тотчас взялись за дальнейшее усовершенствование шустров, увлеченные перспективой бессмертия за порогом смерти. Глухие к любым протестам, к любым голосам возмущения и тревоги, они экспериментировали на животных. Оппозиция кричала, что нельзя представить себе более издевательского осуществления мечты о вечной жизни, чем такой дар, подброшенный втихомолку, внедренный в людские тела украдкой, по-воровски. Быть по чужой воле приговоренным к бессмертию – ведь это насмешка, а бурный энтузиазм шустроников свидетельствует лишь об их профессиональном безумии. Излагая события трехсотлетней давности, Тюкстль не скрывал от меня всей их чудовищности. Последствия спешки, с которой шустретики от эктофикации животных перешли к эктофикации энциан, были ужасны. Они-то думали, что стоит на улицах появиться первым бессмертным прохожим, как общество, оценив это событие по достоинству, отвернется от критиков-оппозиционеров. Между тем меньше чем через год первых кандидатов на вечную жизнь пришлось упрятать в особые убежища. Одни из них постепенно застывали и теряли сознание, и это было не самое страшное: многие просто обезумели. По-обезьяньи карабкались на деревья и стены, кидались на своих близких, выбрасывались из окон, впрочем, без всякого для себя вреда, ведь шустросфера пеклась о них. Насколько я понял, отсюда-то и пошли слухи о «захребетниках», «впиянстве» и «лоянизации», отразившиеся в кривом зеркале донесений нашего министерства. Это было тем страшнее, что в этифицированной среде никого нельзя ограничивать или сдерживать силой. Даже лошадиные дозы успокоительных средств не помогали, ибо врачи имели дело не с безумствующими стариками, но с целой армией шустров, которые не позволяли усмирить результаты своей обессмерчивающей деятельности. Трагедия, заметил Тюкстль, должна выглядеть достойно, между тем благие старания о вечной жизни привели к тому, что улицы и дома стали ареной драк полоумных стариков и старух с перепуганным окружением. Вместо того, чтобы привлечь общество на сторону эктофикации, шустретики бесповоротно опорочили ее, и, когда дело выяснилось, никто уже и слышать не хотел о бессмертии. У животных, на которых проводились эксперименты, мозги не в пример проще, поэтому им ничего не делалось. Позднейшие успехи ничем не помогли шустроникам. Кто теперь может знать, писали диссиденты, кончится ли на этом наше принудительное осчастливливание? Кто поручится, что шустры не проникают, с благословения властей, в могилы, чтобы порадовать знакомыми скелетами, которые жизнерадостным маршем возвращаются с кладбищ? На свет не приходят уже увечные дети, и это вроде бы неплохо, – но откуда нам знать, какие еще дети перестали рождаться? Если шустры предотвращают появление на свет увечных, значит, они совершают селекцию оплодотворений, но в таком случае кто поручится, что они не губят в зародыше других детей – скажем, тех, что могли бы стать помехой этикосфере? Если бы шустры были стороной в споре, если бы можно было с ними договариваться, допросить их, выбить у них из головы это чудовищное человеколюбие, если бы они могли указать направление своей деятельности и ее основания, это еще куда ни шло, но ведь это химера! В желании подискутировать с этикосферой не больше смысла, чем в желании выведать у атмосферных течений завтрашнюю погоду. Над нами властвует бездушная активность, привитая физике окружающего нас мира, и никто не докажет, что этот новый мир всегда будет благожелателен к нам – что его заботливые объятия через пять или сто лет не станут смертельными… Когда Тюкстль говорил мне это, я не мог не думать об Аниксе. Он решился на эктофикацию в окружении людей, дышавших ненавистью к ученым, шустротехникам и, вероятно, философам вроде него, – потому что отчаявшаяся, охваченная бессильной яростью, зовущая к мести толпа не разбирает, кто виноват. Если бы не этикосфера, все это, безусловно, кончилось бы насилием и самосудом; между тем специалисты указывали на оскорбления, которыми их забросали, и на отвращение, которое они вызывали, как на доказательства своей безусловной правоты: будь этикосфера порабощением разума, говорили они, она ни за что не допустила бы всеобщего возмущения. Разумеется, никто не желал их слушать. Эктоки оказались в положении прокаженных, причем, что бы с ними ни делали, обществу это не нравилось. Пошли слухи, будто их втайне умерщвляют какими-то стальными прессами или молотами, и даже совершенно беспочвенные: некоторые семьи и вправду требовали, чтобы их эктоки были лишены бессмертия, даже путем убийства, если иначе нельзя.

Удачные попытки обессмерчивания, предпринятые в следующее десятилетие, сохранялись в величайшей тайне, и все же их не удалось засекретить, а общество охватила болезненная подозрительность; теперь уже не тупость, но ум считался свидетельством трупного происхождения. Эктокам пришлось изменять внешность и имена, бросать семьи, и ни один не мог нигде поселиться надолго – одно лишь его присутствие приводило в бешенство тех, кто жил по соседству. Они стали скитальцами и то и дело обращались за помощью к врачам и косметологам, чтобы казаться постарше. Видя, в какой тупик зашло дело – обвинение в бессмертии стало уже оскорблением, и заподозренному в этом угрожал всеобщий бойкот, – власти пошли на попятную. Чтобы доказать самим себе и оппозиции, что этикосфера не вышла из-под контроля, они приостановили внедрение эктотехники. Отныне вечная жизнь могла быть только уделом заслуженных деятелей, и только по их требованию. Отступление было весьма ловким, ибо эктофикация, доступная отныне лишь избранным, была возведена в ранг привилегии, хотя общество считало ее позором. Маневр удался и успокоил умы. Тем не менее отношение люзанцев к этикосфере заметным образом изменилось. Об этом свидетельствовали обиходные выражения, зафиксированные в материалах нашего МИДа. Общество относится к своему усовершенствованному миру как к антагонисту, наделенному личностными чертами, и тут уж ничего не поделаешь. Коллективная фантазия под влиянием подсознательных страхов обращается к традиционным, мифическим представлениям и олицетворяет в конкретном образе то, что по природе своей безличностно и бестелесно. Но вне этих наивных представлений существует действительность не менее таинственная, чем былой, естественный мир, который хотели преобразить в блаженную Аркадию. Не менее таинственная, потому что можно считать ее благосклонной, безразличной или неблагосклонной – если глядеть на бытие глазами философов древности. Отброшенное бессмертие – еще не доказательство того, что можно навечно довериться шустросфере. Слишком доброжелательный опекун однажды был остановлен, но что с того? В любую минуту можно ожидать новых «Покушений Добра», как их называют. Классический вопрос «Quis custodiet ipsos custodes?» не снят. Взять хотя бы сферу повседневного существования: каждый делает, что хочет, – но как узнать, сам он этого хотел или укрытые в нем рои шустров? Пока не покончено с этим сомнением, будут существовать и распутья Трех Миров, и нельзя вверять судьбу общества вечной опеке. По своему заданию этикосфера, конечно, добра, однако не слишком ли она бывает добра? Это как раз неизвестно – с тех пор как она призывно улыбнулась энцианам трупной улыбкой бессмертия.

• Предыдущая
• 56/62
• Следующая