Смерть в «Ла Фениче» - Леон Донна - Страница 22

• Предыдущая
• 22/56
• Следующая

Брунетти приготовился к неизбежному.

— … единственная певица, кого я знаю, это Мина, а с ним она ни разу не выступала. Но я что хочу сказать — может, если он гений, то и бумаги у него особенные. На них, может, записано что, ну там, музыка.

К этому времени вернулся Риверре.

— Прошу прощения, синьор, но бумаги уже отправили назад.

— Как? По почте?

— Нет, синьор. Их отнесла переводчица — сказала, какие-то из них могут понадобиться вдове.

Брунетти вышел из-за стойки, вытащил бумажник и положил на прилавок десять тысяч лир прежде, чем оба напарника успели возразить.

— Спасибо, синьор, — сказали оба.

— Не за что.

Когда он повернулся, чтобы уйти, оба не двинулась с места — только отсалютовали.

Дежурный в дверях квестуры сообщил ему, что вице-квесторе Патта желает его немедленно видеть у себя в кабинете.

— Gesii Bambino![28] — на вдохе пробормотал Брунетти. Это перенятое у матери выражение он, как и она, употреблял только в тех крайних ситуациях, когда кончалось всякое человеческое терпение.

Он постучался в дверь начальника и предусмотрительно дождался непременного «Avanti!», прежде чем войти. Как и следовало ожидать, Патта картинно восседал с газетой в руках перед столом, на котором живописным веером были рассыпаны папки. Игнорируя появление Брунетти, он продолжал читать газету. Тому пришлось удовольствоваться изучением следов росписи, некогда украшавшей потолок.

Патта вдруг оторвался от чтения, изобразив удивление при виде Брунетти:

— Что вы делаете?

Брунетти ответил таким же наигранным замешательством — дескать, странный вопрос, ну да ладно:

— Стою перед вами, синьор.

— Нет, нет. Что вы делаете по части расследования? — Мановением руки он указал на одно из низких золоченых кресел по другую сторону стола и, взяв ручку, забарабанил ею по столешнице.

— Я беседовал со вдовой и еще двумя лицами, бывшими в гримерке. Я разговаривал с судмедэкспертом и теперь знаю точную причину смерти.

— Это все мне известно. — Патта забарабанил быстрее, не пытаясь скрыть раздражения. — Иными словами, ничего существенного вам выяснить не удалось?

— Можно сказать и так, синьор.

— Знаете, Брунетти, я столько передумал насчет этого дела, — изрек Патта голосом тяжелым и грозным, будто всю ночь накануне готовился по книжке Макиавелли, — и по-моему, было бы разумно вас от него отстранить.

— Слушаюсь, синьор.

— Полагаю, я мог бы передать его для расследования кому-нибудь другому. Возможно, проку будет больше.

— Кажется, Мариани сейчас свободен.

Вероятно, вице-квесторе стоило неимоверного усилия не взвиться от ярости при упоминании этого самого младшего из трех комиссаров полиции, отличавшегося безукоризненным характером и непроходимой тупостью, известного также тем, что должность свою он получил в приданое — его жена приходилась племянницей прежнему мэру города. Брунетти знал, что другой его коллега занят по горло, разбираясь с трафиком наркотиков в Маргере[29].

— А можете и сами этим заняться… — задумчиво предложил Брунетти, и, выдержав вызывающую паузу, добавил: —… синьор.

— Да, такая возможность остается всегда, — сказал Патта, то ли не уловив издевательства, то ли решив его проигнорировать. Потом извлек из стола пачку русских сигарет в темной обертке и вставил одну в свой ониксовый мундштук.

Смотрится неплохо, подумал Брунетти; цвет подобран со вкусом.

— Я пригласил вас, потому что мне уже неоднократно звонили — и пресса, и Высокие Инстанции, — сообщил Патта, тщательно, именно что с большой буквы выговаривая два последних слова. — И они крайне обеспокоены, что вы ничего еще не сделали, — на сей раз ударение на «вы». Он элегантно выпустил дым и посмотрел сквозь Брунетти. — Вы меня слышите? Они недовольны.

— Я так и предполагал, синьор. Никто не виноват, что мне достался убитый гений.

То ли ему показалось, то ли Патта в самом деле зашевелил губами, повторяя за ним последнюю реплику, — может быть, рассчитывая небрежно бросить ее сегодня за обедом.

— Да, разумеется. — Губы вице-квесторе снова беззвучно шевельнулись. — Никто не виноват, — Тут голос Патты сделался глубже и проникновенней: — И все же я так скажу вам: виновного придется найти.

Брунетти не приходилось прежде слышать более лапидарной формулировки идеи правосудия. Вероятно, сегодня за обедом Патта ею тоже воспользуется.

— Отныне, Брунетти, я требую, чтобы ваш письменный рапорт ежедневно ложился ко мне на стол не позже … — Он замешкался, припоминая, когда открывается учреждение. Припомнил: — восьми утра.

— Слушаюсь, синьор. Это все? — Брунетти было безразлично, какой рапорт от него требуется, письменный ли, устный, — все равно отчитываться нечем, пока он не выяснит, что за человек был убитый.

— Нет, не все. Чем вы сегодня намерены заняться?

— Собирался пойти на похороны. Они начнутся через двадцать минут. И еще хотел сам просмотреть его бумаги.

— И все?

— Да, синьор.

Патта засопел.

— Неудивительно, что у нас до сих пор никаких результатов.

Это можно было понять как сигнал, что встреча окончена, и Брунетти поднялся и двинулся к выходу из кабинета. Интересно, успеет он дойти до дверей, прежде чем Патта окликнет его и еще раз напомнит насчет письменного рапорта. По его прикидкам, оставалось всего три шага, когда послышалось:

— Не забудьте — не позже восьми!

Из-за беседы с Паттой Брунетти еле успел на похороны — когда он добрался до церкви Сан-Моизе, было почти десять. Черная барка-катафалк уже пришвартовалась к набережной канала, и трое мужчин в синей униформе как раз ставили увитый цветами деревянный гроб на металлическую платформу на колесах, чтобы подкатить его к церковным дверям. В собравшейся перед церковью толпе Брунетти различил всего несколько знакомых венецианских физиономий — неизбежных газетных репортеров и фотографов, но вдовы видно не было; наверное, она уже в церкви.

Когда трое мужчин в синем приблизились к порталу, к ним присоединился четвертый, и, подняв гроб с платформы, они с профессиональной сноровкой подняли его на плечи и взошли на две пологие ступени. Брунетти в числе других вступил под своды церкви и видел, как гроб пронесли по центральному проходу и установили на невысокой подставке перед главным алтарем.

Он сел с краю на одну из задних скамей— в церкви было полно народу. С большим трудом можно было разглядеть сидящих в первом ряду — вдову в черном между какими-то мужчиной и женщиной. Оба — седые, вероятно, это те самые люди, которых он видел с ней в театре. Позади нее, одна посреди совершенно пустой скамьи, сидела другая женщина в черном — Брунетти предположил, что это экономка. Особо пышной панихиды он, разумеется, и не ждал, но все равно поразился скромности церемонии. Самым удивительным показалось ему полное отсутствие всякой музыки — даже орган молчал. Лишь знакомые слова плыли поверх толпы, извечный обряд — окропление и благословение. Служба была самая простая и оттого скоро окончилась.

Сидя у прохода, Брунетти ждал, пока из церкви вынесут гроб и выйдут главные участники церемонии. Снаружи замигали фотовспышки, и репортеры окружили вдову, — та, вся сжавшись, отпрянула, прильнув к своему пожилому спутнику.

Не раздумывая, Брунетти пробился сквозь толпу и взял ее под руку. Он узнал нескольких папарацци, убедился, что и они его узнали, и велел им удалиться. Те расступились, освободив проход к пришвартованным катерам и лодкам. Поддерживая вдову под локоть, он подвел ее к катеру, помог перешагнуть на палубу и проводил в пассажирский салон. Там к ней присоединилась пожилая чета, с которой она была в театре; седая женщина обняла ее за плечи, а мужчина ограничился тем, что, сев с нею рядом, взял ее за руку. Брунетти встал в дверях салона и смотрел, как барка с гробом отчалила и медленно двинулась вдоль по узкому каналу. Когда их катер отошел достаточно далеко от церкви, комиссар, пригнув голову, шагнул в салон.

• Предыдущая
• 22/56
• Следующая