Некуда - Лесков Николай Семенович - Страница 24

• Предыдущая
• 24/160
• Следующая

Зина была одета в очень кокетливо сшитое дорожное холстинковое платье; все прочие были в своих обыкновенных нарядах.

Пружина безмятежного приюта действовала: Зина уезжала к мужу. Она энергически протестовала против своей высылки, еще энергичнее протестовала против этого мать ее, но всех энергичнее был Егор Николаевич. Объявив свою непреклонную волю, он ушел в кабинет, многозначительно хлопнул дверью, велел кучерам запрягать карету, а горничной девушке Зины укладывать ее вещи. Бахарев отдал эти распоряжения таким тоном, что Ольга Сергеевна только проговорила:

– Собирайся, Зиночка.

А люди стали перешептываться:

– Тс! барин гневен!

Правду говоря, однако, всех тяжеле в этот день была роль самого добросердого барина и всех приятнее роль Зины. Ей давно смерть хотелось возвратиться к мужу, и теперь она получила разом два удовольствия: надевала на себя венок страдалицы и возвращалась к мужу, якобы не по собственной воле, имея, однако, в виду все приятные стороны совместного житья с мужем, которыми весьма дорожила ее натура, не уважавшая капризов распущенного разума.

Рада была Зина, когда лошади тронули ее от отцовского крыльца, рад был и Егор Николаевич, что он выдержал и поставил на своем.

«Бахаревская кровь, – думал он, – бахаревская кровь, сила, терпение, настойчивость: я Бахарев, я настоящий Бахарев».

– Мнишек! – крикнул он, подумавши это. – Позвать мне Марину.

Явилась Абрамовна.

– Лизочкины вещи перенесть в Зинину комнату и устроить ей там все как следует, – скомандовал Бахарев.

Марина Абрамовна молча поглядывала то на Егора Николаевича, то на его жену.

– Слышишь? – спросил Егор Николаевич.

– Слушаю-с, – отвечала старуха.

– Ну, и делай.

– Егор! – простонала Ольга Сергеевна.

– Что-с? – отрывисто спросил Бахарев.

– Это можно после.

– Это можно и сейчас.

– Где же будет помещаться Зина?

– У мужа.

– Но у нее не будет комнаты.

– Мужнин дом велик. Пока ребят не нарожала еще, две семьи разместить можно.

– Но для приезда.

– А! ну да! Мнишек, устрой так, чтобы Зиночке было хорошо в приезд остановиться в теперешней Лизиной комнатке.

– Слушаю-с, – снова, посматривая на всех, проговорила Абрамовна.

– Ну, иди.

Абрамовна вышла.

– Как же это можно, Егор Николаевич, поместить Зину в проходной комнате? – запротестовала Ольга Сергеевна.

– Га! А Лизу можно там поместить?

– Лиза ребенок.

– Ну так что ж?

– Она еще недавно в общих дортуарах спала.

– А Зина?

– Что ж, Зине, по вашему распоряжению, теперь негде и спать будет.

– Негде? негде? – с азартом спросил Бахарев.

– Конечно, негде, – простонала Ольга Сергеевна.

– У мужа в спальне, – полушепотом и с грозным придыханием произнес Егор Николаевич.

– Ах, боже мой!..

– Что-с?

– Ну, а на случай приезда?

– О! на случай приезда довольно и Лизиной комнаты. Если Лизе для постоянного житья ее довольно, то уж для приезда-то довольно ее и чересчур.

– Что ж, устроено все? – спросил Бахарев Абрамовну, сидя за вечерним чаем.

Абрамовна молчала.

– Не устроено еще? – переспросил Бахарев.

– Завтра можно, Егор Николаевич, – ответила за Абрамовну Ольга Сергеевна.

Бахарев допил стакан, встал и спокойно сказал:

– Лиза! иди-ка к себе. Мы перенесем тебя с Юстином Феликсовичем.

И пошли, и перенесли все Лизино в спокойную, удаленную от всякого шума комнату Зины, а Зинины вещи довольно уютно уставили в бывшей комнате Лизы.

И все это своими руками.

– Вот живи, Лизочек, – возгласил Егор Николаевич, усевшись отдохнуть на табурете в новом помещении Лизы, когда тут все уже было уставлено и приведено в порядок.

Лиза, хранившая мертвое молчание во время всех сегодняшних распоряжений, при этих словах встала и поцеловала отцовскую руку.

– Живи, голубка. Книги будут, и покой тебе будет.

– Я завтра полочки тут для книг привешу, – проговорил Помада, сидевший тут же на ящике в углу, и на следующее утро он явился с тремя книжными полочками на ремне и большою, закрытою зеленою бумагою клеткою, в которой сидел курский соловей.

Полки Помада повесил по стенке, а клетку с курским соловьем под окном.

– Отлично теперь, Лизавета Егоровна! – произнес он, забив последний гвоздь и отойдя к двери.

– Отлично, Юстин Феликсович, – отвечала Лиза и стала уставлять на полки свои книжечки.

Так и зажила Лиза Бахарева.

Став один раз вразрез с матерью и сестрами, она не умела с ними сойтись снова, а они этого не искали. Отец стоял за нее, но не умел найти ее прямой симпатии. С Женни она видалась не часто, и то на самое короткое время. Она видела, что у матери и сестер есть предубеждение против всех ее прежних привязанностей, и писала Гловацкой: «Ты, Женька, не подумай, что я тебя разлюбила! Я тебя всегда буду любить. Но ты знаешь, как мне скверно, и я не хочу, чтобы это скверное стало еще сквернее. А я тебя крепко люблю. Ты не сердись, что я к тебе не езжу! Меня теперь и пустили бы, да я теперь не хочу этой милости. Ты приезжай ко мне. У меня теперь хорошо, а пока пришли мне книг. У меня есть три журнала, да что ж это!»

Женни брала у Вязмитинова для Лизы Гизо, Маколея, Милля, Шлоссера. Все это она посылала к Лизе и только дивилась, как так скоро все это возвращалось с лаконическою надписью карандашом: «читала», «читала» и «читала».

– Давайте еще, – просила Женни Вязмитинова.

– Право, уж ничего более нет, – отвечал учитель.

– Хотите политическую экономию послать? – спрашивал Зарницын.

– Или логику Гегеля, – шутя добавлял Вязмитинов.

– Давайте, давайте, – отвечала Женни.

И ехали эти книжки шутки ради в Мерево, а оттуда возвращались с лаконическими надписями: «читала», «читала».

– Лиза, что это ты делаешь? – спрашивала Гловацкая.

– Что, дружок мой?

– Ты будешь синим чулком.

– Отчего?

– Что ты все глотаешь?

– А! ты это о книгах?

– Да, о книгах.

– Я люблю читать.

– Но нужно читать что-нибудь одно. Вязмитинов говорит, что непременно нужно читать с системой, и я это чувствую.

– Ты что же читаешь?

– Я читаю одни исторические сочинения.

– Это хорошо.

– А ты?

– Я читаю все. Я терпеть не могу систем. Я очень люблю заниматься так, как занимаюсь. Я хочу жить без указки всегда и во всем.

И так жила Лиза до осени, до Покрова, а на Покров у них был прощальный деревенский вечер, за которым следовал отъезд в губернский город на целую зиму.

На этом прощальном вечере гостей было со всех волостей. Были и гусары, и помещики либеральные, и помещики из непосредственных натур, и дамы уродливые, и дамы хорошенькие, сочные, аппетитные и довольно решительные. Егор Николаевич ходил лично приглашать к себе камергершу Мереву, но она, вместо ответа на его приглашение, спросила:

– А Кожухова у тебя будет?

– Будет, – отвечал Бахарев.

– И князь будет?

– Как же, будет.

– Ну, батюшка, так что ж ты хочешь разве, чтоб на твоем вечере скандал был?

– Боже спаси!

– То-то, я ведь не утерплю, спрошу эту мадам, где она своего мужа дела? Я его мальчиком знала и любила. Я не могу, видя ее, лишить себя случая дать ей давно следующую пощечину. Так лучше, батюшка, и не зови меня.

Смотритель и Вязмитинов с Зарницыным были на вечере, но держались как-то в сторонке, а доктор обещал быть, но не приехал. Лиза и здесь, по обыкновению, избегала всяких разговоров и, нехотя протанцевав две кадрили, ушла в свою комнату с Женей.

– Кто этот молоденький господин приезжий? – спросила она Женни об одном из гостей.

– Который?

– Черный, молоденький.

– Какой-то Пархоменко.

– Нет, о Пархоменке я слышала, а этот иностранец.

– Какой-то Райнер.

– Что он такое?

– Бог его знает.

– Откуда они? Из Петербурга?

– Да.

– У кого они гостят?

– Бог их знает.

– Этот Пархоменко дурачок.

• Предыдущая
• 24/160
• Следующая