Потомок Микеланджело - Левандовский Анатолий Петрович - Страница 20

• Предыдущая
• 20/86
• Следующая

И вот она состоялась.

Благодаря своим неиссякающим средствам Феликс жил в изгнании довольно комфортабельно. На эти три дня — без всякого ущерба для себя — он смог предоставить Филиппу кров и стол.

С первых же часов после встречи Филипп понял, что, несмотря на «поднадзорность», Лепельтье пользуется полной свободой и независимостью.

— Эти молодцы, я имею в виду жандармов, сюда и не заглядывают, — с улыбкой ответил он на резонный вопрос друга.

— Но как тебе удалось такого добиться?

— Об этом после. Расскажи сначала о себе.

Внимательно выслушав исповедь Буонарроти, Феликс в свою очередь поведал ему о своей одиссее.

Он рассказал, какие надежды в Париже и во всей Франции пробудились после переворота 18 фрюктидора.

— Казалось, наша победа становится явью. Тот союз между нами и якобинцами, который лишь намечался при Бабефе, вырос и окреп. И, несмотря на все дискриминационные меры Директории, в оба правительственных совета проникло около сотни наших… А потом возник клуб Манежа, где смело провозглашались принципы II года и наши идеи… А потом явился Бонапарт, и все стало сходить на нет…

— Неужели этот человек обладает такой дьявольской мощью? — удивился Буонарроти.

— Какой там мощью… Просто он обладает нюхом, нюхом и дерзостью, да плюс к тому — полным отсутствием принципов. Он понял, к т о заинтересован в нашем поражении, сплотил все реакционные силы и оказался во главе их. Вся беда в том, что народ устал от катаклизмов последних лет, в которых он неизменно оставался козлом отпущения и которые ему ничего не дали. Поэтому, когда мы с Антонеллем, к примеру, попытались поднять рабочих в день закрытия клуба Манежа, ничего не вышло: никто не шелохнулся.

— Это совпадает с тем, о чем я думаю последнее время.

— Увы, мы поняли, что период мирной, парламентской борьбы позади и что об открытом, всенародном восстании думать также не приходится. Марешаль оказался пророком.

— Что ты имеешь в виду?

— Он уже в конце итальянской кампании Директории выпустил брошюру, в которой писал: «Бонапарт! Твоя слава обернется диктатурой!» А какая же открытая, легальная борьба может вестись с диктатурой? О восстании же не могло быть и речи при тех настроениях в толще народа.

— Это верно. Но ведь были попытки тайных заговоров…

— Не просто попытки тайных заговоров: сложилась целая тайная организация.

— Ого! Этого я не знал.

— Ты и не мог знать. И опять-таки началось все с литературных упражнений. В конце 1799 года все тот же неутомимый Марешаль опубликовал книгу «Путешествие Пифагора», где проводил мысль о необходимости создания тайного, законспирированного общества, наподобие немецких иллюминатов. А наш Антонелль почти в это же время начал работу над большим трудом, посвященным критике конституции VIII года. Он приезжал ко мне в Версаль и читал нам главы из этой книги. В них, разумеется, была не только критика конституции, но и призыв к борьбе.

— Все это отдает схоластикой.

— В какой-то мере. Но страсти разгорались. С мая 1800 года в нашем кружке начались споры о характере переворота. Рассматривались разные варианты. Нас с Антонеллем прочили в вожди. Но мы, чувствуя несерьезность всего этого, уклонились и рекомендовали не спешить. Тем не менее к июлю сформировалась инициативная группа, окрестившая себя «повстанческим комитетом». В состав этой группы вошли Дюбрейль, Россиньоль, Шанель, Жумийяр и другие — все люди честные, принципиальные, храбрые, я бы сказал даже, бесстрашные.

— Россиньоля я хорошо знаю.

— Кто же его не знает… Строго говоря, Россиньоль не вошел в группу, а остался на правах советника-консультанта. По-видимому, он, как и мы, не верил в успех дела. И оказался нрав. Вскоре вся группа была арестована людьми Фуше. А затем провалился и заговор Арены.

— Об этом расскажи подробнее.

— Понимаю. Арена — твой земляк.

— Земляк не земляк, но мы рядом сражались на Корсике. Соотечественником же мне был другой заговорщик — Чераки.

— Ладно, слушай. Арена, некогда соратник, а затем смертельный враг Бонапарта, пытавшийся убить его еще в день 19 брюмера, был главой заговора. В состав заговорщиков входили Чераки, Демервиль, Топино-Лебрен.

— Топино-Лебрен? Художник?

— Именно. Талантливый ученик Давида, от которого наш знаменитый живописец, некогда изображавший Мишеля Лепельтье и Марата, а ныне подпевающий Бонапарту, нацело отказался. Итак, действуя вчетвером, они решили убить тирана. Вечером 18 вандемьера[12], вооруженные кинжалами, проникли в Оперу, пробрались к ложе Наполеона и… были схвачены людьми все того же неутомимого Фуше. Примерно так же закончилось и дело с взрывающейся машиной Шевалье.

— Опять люди Фуше?

— Конечно. Объясняется все очень просто. Прекраснодушные заговорщики каждый раз проглядывали провокаторов-агентов, умело забрасываемых к ним министром полиции. Итак, провал за провалом. Видя, что все гибнет, а народ Парижа остается равнодушным к их жертвам, многие демократы покинули столицу до лучших времен. Вот тогда-то мы с Антонеллем и организовали коммуну из преследуемых патриотов.

— Коммуну?

— Именно. В духе и стиле Бабефа.

— Ты шутишь, наверно.

— Ничуть. В Баквиле, в департаменте Нижней Сены, у меня есть старое поместье. Усадьба, хозяйственные постройки, бескрайние поля, луга… Одним словом, все, что полагается. Поместье было куплено, когда — в начале революции — земля продавалась за бесценок. Потом, в бурные годы, все это было заброшено, превратилось в руины… И вот, создав общину на основе совершенного равенства, мы стали трудиться не покладая рук и кое-чего добились… Впрочем, это требует специального разговора, и не теперь его вести. Скажу только, что местные власти вскоре разобрались, что к чему, и, хотя у меня с ними были прекрасные отношения, в центр что-то просочилось… Думаю, именно это особенно возмутило тирана — он не терпит «уравнительства». По-видимому, вот основная причина нашей высылки. Что же касается взрыва на улице Никез, он — ты ведь знаешь это — был организован роялистами и явился лишь предлогом…

— Но Антонелль ведь не пострадал.

— Антонелль попал во второй эшелон проскрибированных. Вместе с Моизом Бейлем, Леньело, Лекуантром и другими людьми II года. Он отделался изгнанием из Франции и сейчас путешествует по Италии.

— Счастливчик.

— Не ропщи на свою судьбу. Скоро и у нас все будет в порядке.

— Ты так думаешь?

— Уверен в этом.

Второй день пребывания Буонарроти на острове Ре был целиком отдан делу Бабефа: воспоминаниям и разбору бумаг.

В свое время Бабеф сумел передать Лепельтье важнейшие документы Повстанческого комитета заговора Равных. Феликс сберег этот архив — сравнительно небольшой; и куда бы ни забрасывала его судьба, он всюду брал с собой потрепанный портфель, тщательно перевязанный черным шнуром. И вот сегодня он раскрыл свои богатства перед человеком, который имел на них не меньшие, если не большие права.

Буонарроти был словно в полузабытьи. С каким странным чувством снова обращался он к этим пожелтевшим листкам, многие из которых были написаны его же рукою несколько лет назад… Несколько лет, которые ныне кажутся вечностью…

Вот они, плоды их горячих дискуссий, часов, оторванных от сна… «Анализ доктрины Бабефа»… «Акт о восстании»… «Декрет об управлении»…

Просматривая «Декрет об управлении» и узнавая свой почерк в каждой строке, Буонарроти вдруг стукнул себя ладонью по лбу и расхохотался.

— Что с тобой? — удивился Лепельтье.

— Смотри. — Филипп протянул ему бумагу.

— Вижу. Ну и что?

— А вот что: прочти-ка статьи 17 и 18.

Феликс прочитал и тоже рассмеялся. Прочитанный фрагмент гласил:

«Статья 17. Острова… Олерон и Ре будут превращены в места исправительного труда, куда будут высылаться для принудительных общественных работ подозрительные иностранцы и лица, арестованные за контрреволюционную пропаганду.

• Предыдущая
• 20/86
• Следующая