Рука Москвы - Таманцев Андрей "Виктор Левашов" - Страница 59
- Предыдущая
- 59/80
- Следующая
И только один человек мог все это остановить. Только один.
Этим человеком был он. Он, Томас Ребане. Только он.
И у него был только один способ это остановить.
«Господи милосердный! — взмолился Томас. — Господи всемилостивейший и всемогущий! Да за что же ты взвалил на меня эту ношу?!»
И ответил ему Господь:
«Томас Ребане! А кто это совсем недавно говорил, что он принимает на свои плечи крест и просил дать ему сил, чтобы донести его до конца? Или ты решил, что крест — это вроде плаката рядового члена Политбюро, который можно нести до конца демонстрации, а можно и бросить?»
«Ну, говорил, было дело, — признал Томас. — Но откуда я знал, что этот крест такой тяжелый?»
«Хочешь другой?»
«А есть?»
«Есть, Томас Ребане. У меня много крестов, на всех хватит. Есть крест, который вознес на Голгофу Сын Мой. Он тебе не по силам».
«Это верно, — согласился Томас. — Он никому не по силам. Только Твоему Сыну».
«Есть крест, какой нес польский учитель Януш Корчак. Он вошел в душегубку Треблинки со своими учениками, чтобы они не боялись. Хочешь такой?»
«Не потяну, Господи. Нет, не потяну. Я трезво оцениваю свои силы».
«Есть крест, который несет Симон Везенталь, охотник за нацистскими преступниками. Имя его под запретом в Эстонии».
«Боюсь, Господи, что и этот крест не по мне».
«Ну, тогда я не знаю. Какой же крест тебе дать?»
«Самый маленький», — попросил Томас.
«Томас Ребане! — строго сказал Он. — Но ведь это и есть твой крест!»
А потом Он сказал:
«Можешь бросить. Не ты первый, не ты последний».
«Да нет уж, — сказал Томас. — Ладно, как-нибудь дотащу. Только Ты мне немножко помоги. Договорились?»
Из холла донесся звонок, послышались мужские голоса. Говорил дядя Костя. Второй голос был голос доктора Гамберга. Стукнула массивная входная дверь, потом двустворчатая дверь гостиной. Голоса стихли.
Томас нажал ручку спальни. Дверь была заперта. Но была не заперта дверь в ванную. И та, что из ванной вела в холл. Она тоже была не заперта. Дядя Костя не успел вникнуть в архитектурный ребус министерских апартаментов гостиницы «Виру».
Томас осторожно выглянул, а потом вышел в холл. Стараясь не шуметь, извлек из стенного шкафа темный просторный плащ и очень бережно, сморщившись от старания, открыл и потом тихо закрыл за собой тяжелую входную дверь. Язычок замка щелкнул, как выстрел. Томас замер. Но в номере выстрела не услышали. Он облегченно вздохнул.
В коридоре никого не было. Томас двинулся к грузовому лифту, но тут вспомнил, что не сделал одного важного дела. Он спустился в холл гостиницы, взял у портье листок бумаги и фирменный конверт. На конверте написал: «Госпоже Рите Лоо». Вложил в конверт ключ от ячейки гостиничного сейфа, где оставил черный кейс с бабками, которые выдоил у Краба, мир праху его, развеянному вдоль Пярнуского шоссе.
На листке написал:
«Это тебе. На год хватит. Больше у меня нет ничего. Я тебя люблю. Томас».
Величественный, как адмирал, швейцар пожелал господину Ребане доброго вечера и приятных развлечений и предупредительно открыл перед ним дубовую дверь. Томас вознаградил его горстью дойчемарок, завалявшихся в кармане еще с поездки в Аугсбург, и подумал, что сейчас его популярность ему ни к чему. Он надел плащ, поднял воротник и бочком, по стеночке, выскользнул в темноту задворок из праздничных огней фасада гостиницы. Из-за угла выглянул и понял, что успел вовремя. К подъезду подкатил черный джип «Мицубиси Монтеро». С водительского сиденья выпрыгнул прапор, помощник Янсена, и поспешно открыл заднюю дверь.
Появился Юрген Янсен в черном кожаном реглане с поднятым воротником, приказал прапору, судя по жесту, ждать и скрылся в гостинице.
Главное было сделано. Теперь можно не спешить. Куда спешить? Некуда. У него осталось только одно дело. И в запасе была целая ночь.
Томас пешком дошел до своего дома, стащил с белого «жигуленка» «ВАЗ-2102» прорезиненный тент и сунул его в багажник. Двигатель завелся, бензина в баке было литров десять. Хватит. Томас не собирался ехать далеко. Он собирался ехать недалеко.
Какое-то ощущение незаконченности заставило его подняться в квартиру. Студия встретила его запахом пыли и тишиной. На большом мольберте был укреплен тусклый от пыли холст с его последней, а если говорить честно — всего второй в его жизни картиной, которую он назвал для понта «Композиция номер семь». Томас смахнул полотенцем пыль, но картина от этого ярче не стала. Он скептически оглядел холст, хотел махнуть на него рукой, но то же неясное чувство несделанности того, что сделать можно, остановило его. Он выбрал из ящика тюбик с кармином и выдавил из него краску в то место, которое было самым мертвым.
Красный. Как закат. Так-то лучше.
Потом зеленый. Как глаза Риты Лоо.
Потом белила с охрой. Как ее волосы.
Потом черный.
Томас увлекся. Сначала он писал картину так, как чешутся. Где чешется, там и чесал. В каком месте холста чувствовал зуд недосказанности, туда и лепил краски, размазывал их мастихином, снова лепил. Потом стал писать так, как накладывают целебную мазь на изорванное ранами тело.
Краски кончились. Раны еще болели, но лечить их было уже нечем.
Ну и ладно.
Томас окинул холст критическим взглядом. По крайней мере, хоть на что-то похоже. Он не знал на что, но это уже не имело значения. Остатками кармина добавил к старому названию картины: «Любовь». Получилось: «Композиция номер семь. Любовь». Он не понял, почему ему захотелось так сделать. Так захотелось. Поэтому и написал.
Когда он вышел из дома, была уже ночь. За окнами «жигуленка» проплывали утихающие кварталы. На центральных улицах еще бурлила, переливалась рекламными огнями жизнь, а окраины уже медленно отходили ко сну. На выезде из города Томас тормознул возле палатки и долго рассматривал выставленные на витрине бутылки. Богатый был выбор. Была даже водка «Смирновъ, столовое белое вино номер 21». Раньше он остановился бы на ней без раздумий. Но сейчас «Смирновъ» не годился. Сейчас нужно было что-то попроще. Что-то бесхитростное, как вся его жизнь. Он купил бутылку «Виру валге». Продавщица услужливо предложила стакан. Простой, граненый. Стакан Томасу тоже понравился. Своей бесхитростностью. Он купил и стакан.
На окраине Пирита он свернул к морю. Он хорошо знал эти места. Когда-то здесь был пионерлагерь, в последние годы его превратили в недорогой пансионат. Сейчас пансионат пустовал, не сезон. Тут был небольшой пляжик, окруженный огромными каменными валунами, хороший подъезд к берегу.
Томас подогнал «жигуленка» к солярию. К нему примыкала кладовая, где хранили лежаки и шезлонги. Томас потыкался в запертые двери. Сторожа не было. Он принес из машины монтировку, сковырнул висячий замок кладовки и вытащил из нее деревянный шезлонг с парусиновым полотнищем. Установил шезлонг на берегу, набросил на него захваченный из дома шотландский шерстяной плед, подарок какой-то милой дамы, о которой Томас помнил только то, что она подарила ему этот шотландский шерстяной плед. Выложил из карманов бутылку и стакан, пристроил их на крупном песке рядом с шезлонгом. Потом натаскал сухого плавника, разжег костерчик и наконец погрузился в шезлонг, прикрылся пушистым пледом.
Вот этого ему и не хватало. У ног его шелестели тихие балтийские волны. Лицо его овевал тихий балтийский ветер. Над черным заливом висели блеклые балтийские звезды. Горьковатый дымок костерчика ласкал его ноздри.
Какая-то небольшая яхта очень медленно шла вдоль цепочки береговых огней. Какой-то теплоход, весь в иллюминации, прошел к Таллину. Может быть, это был круизный теплоход. Может быть, на нем был праздник. Томас проводил его доброжелательным взглядом. Пусть люди празднуют. Пусть у них будет праздник.
Ему было очень грустно. Но хорошо. Ему никогда не было так хорошо. Потому что никогда им так безраздельно не владела Любовь. Он любил эту ночь. Он любил эту легкую балтийскую воду, эти мирные огни в далеких домах, всех людей в них. Он любил свою маленькую Эстонию с ее зелеными озерами, как зеленые глаза Риты Лоо, с ее ржаными полями, как волосы Риты Лоо, с ее лебедями над озерами и осенним жнивьем. Он любил и себя за то, что не бросил свой крест и все-таки доволок его до конца демонстрации. Все-таки доволок.
- Предыдущая
- 59/80
- Следующая
