Всадник без головы(изд.1955) - Рид Томас Майн - Страница 55

• Предыдущая
• 55/91
• Следующая

Шляпы из гаяквильской травы, неправильно называемые панамами, были широко распространены на всем юге, так же как и в Техасе. Но охотник знал, что молодой ирландец привык носить мексиканское сомбреро — головной убор совершенно другого типа. Возможно, что мустангер на этот раз изменил своему обычаю. Зебу показалось, что он уже видел на ком-то именно эту шляпу. Заглянув внутрь панамы, охотник заметил две надписи: клеймо фабриканта шляп и надпись, сделанную от руки: «Генри Пойндекстер».

Теперь он стал исследовать плащ. На нем Стумп тоже увидел приметы, доказывавшие принадлежность плаща тому же владельцу.

— Чорт знает, что все это означает! — пробормотал старик, глядя в землю и глубоко задумавшись. — Шляпы не на своих головах, головы не на своих местах! Честное слово, здесь что-то нечисто. Если бы я только не чувствовал боли под левым глазом от удара этого молодца, я бы усомнился, пожалуй, на месте ли моя собственная черепная коробка. От него ждать объяснений сейчас не приходится, — добавил Зеб, посматривая на Мориса. — Разве только после того, как он переспит свою горячку. Но когда это будет — кто знает?.. Ладно, — продолжал охотник после некоторой паузы. — Здесь оставаться незачем. Нам необходимо доставить больного в хижину: надо подумать, как переправить его туда. Этот все равно ничего не придумает, — сказал Зеб, взглянув на Фелима, занятого разговором с Тарой. — У пса, повидимому, больше мозгов, чем у него. Ну, ничего. Придется и ему поработать. Как же тут быть? Надо бы нам соорудить носилки. Можно сделать их из пары шестов и плаща или же одеяла, которое захватил Фелим. Да, совершенно правильно. Именно носилки как раз то, что нам сейчас нужно.

Теперь ирландец был призван на помощь.

Срезали и обстругали два деревца, каждое около десяти футов длиной, добавили еще два, покороче, для поперечных перекладин. На них растянули сначала одеяло, а поверх него плащ. Предвидя возможность нового буйного приступа, Зеб Стумп решил привязать больного к этим самодельным носилкам.

Не два человека, как это обычно бывает, несли эти носилки. Дело было организовано иначе: передние концы шестов были укреплены на лошади, а сзади носилки поддерживал человек. Поддерживал их Фелим.

Зеб шел впереди в качестве вожатого.

В этом импровизированном паланкине Морис Джеральд был доставлен в свою хижину.

Уже спустилась ночь, когда эта странная процессия прибыла в хакале мустангера.

Сильные руки охотника бережно перенесли больного с носилок на его кровать в хижине.

Джеральд не понимал, где он находится, и не узнавал своего друга Зеба, склонившегося над ним. Его мысли все еще блуждали, хотя он больше уже не буйствовал. Наступил период затишья.

Больной не молчал, но и не отвечал на ласковые вопросы, обращенные к нему; с его уст срывались какие-то загадочные восклицания.

Друзья мустангера перевязали ему раны, как сумели, но больше ничего сделать не смогли. Надо было ждать наступления утра.

Зеб распорядился, чтобы Фелим отправился спать, а сам остался у постели больного.

У старого охотника были свои соображения по этому поводу. Ему не хотелось, чтобы бред больного слышал кто-нибудь, кроме него, даже Фелим. И он просидел всю ночь напролет у постели Мориса и ловил каждое его слово.

Зебу Стумпу не странно было слышать, как больной в своих любовных клятвах повторял все время имя Луизы.

Но и другое имя часто срывалось с уст больного. Это было имя брата Луизы. Какие-то бессвязные, жуткие, бессмысленные слова сопровождали это имя.

Зеб Стумп сидел и сопоставлял все слышанное с уже известными ему фактами, и когда наступило утро, он уже не сомневался в том, что Генри Пойндекстера нет в живых.

Дон Сильвио Мартинец — один из немногих мексиканских богачей, оставшихся в Техасе после захвата страны северными колонистами. Он мало интересовался политикой, был человеком миролюбивым от природы, уже пожилым, а поэтому довольно легко примирился с новым положением. Потеря национальной независимости уравновешивалась в его сознании безопасностью от набегов команчей, терроризировавших страну до прихода сюда колонистов. Дикари, правда, не были еще окончательно покорены, но нападения их стали значительно реже.

И старику-мексиканцу одно это казалось уже большим достижением.

Дон Сильвио был «ганадеро» — скотоводом большого масштаба. Его пастбища простирались на много миль в длину и ширину, а табуны лошадей и рогатого скота исчислялись тысячами голов. Его гасиенда — длинный и узкий одноэтажный дом — скорее напоминала тюрьму, чем жилое помещение. Со всех сторон она была окружена загонами для скота.

Жизнь обычно здесь текла очень тихо. Но когда наступал осенний праздник — праздник клеймения скота, веселый шум пиршеств оглашал воздух в течение многих дней. Это, однако, происходило только раз в год. В остальное же время старый владелец гасиенды, убежденный холостяк, вел спокойный и уединенный образ жизни. С ним жила только его сестра, еще более преклонного возраста, чем он сам.

Правда, когда к ним в гости приезжала их хорошенькая племянница с берегов Рио-Гранде, тихая гасиенда оживала. Исидоре здесь всегда были рады. Она приезжала и уезжала, когда ей заблагорассудится. В доме дяди ей позволяли делать все, что ей вздумается. Старику нравились живость и жизнерадостность Исидоры, да он и сам был далеко не мрачным человеком. Некоторые свойства ее характера, которые в других странах могли бы показаться неженственными, были естественны в стране, где загородный дом сплошь и рядом превращался в крепость, а домашний очаг орошался кровью хозяев.

Дон Сильвио Мартинец прожил свою молодость в обстановке постоянной опасности. Он был свидетелем многих безрассудных поступков. Неудивительно, что он не останавливал Исидору, отчаянные выходки которой граничили часто с каким-то неудержимым безрассудством.

Старый мексиканец любил свою племянницу так нежно, как можно любить только свою собственную дочь. И каждый знал, что Исидора будет наследницей всех его владений.

Неудивительно поэтому, что она пользовалась уважением среди всей челяди дона Сильвио Мартинеца — на нее смотрели как на будущую хозяйку. Впрочем, Исидору уважали окружающие и за ее личные качества, особенно за храбрость, и среди отважной мексиканской молодежи вряд ли нашелся бы один, кто не обнажил бы мачете[46] в ее защиту.

За последнее время Исидора стала все чаще навещать своего дядю. Но не из-за того, что она больше привязалась к нему и хотела утешить его старость, — причина была другая. Она приезжала на Леону в надежде встретиться с Морисом Джеральдом. Исидора любила мустангера. С того самого дня, когда он освободил ее из рук индейцев, он завладел ее сердцем.

Исидора не находила себе покоя. Экспансивная по своей природе, она не могла дольше терпеть неопределенность. Она решила признаться в своей любви и потребовать прямого ответа: любима она или нет? Девушка назначила Джеральду свидание, на которое он не приехал.

«Мигуэль Диаз встал между нами!» — так думала Исидора, когда спешила к гасиенде своего дяди.

Исидора пустила своего серого коня галопом. Она была без шляпы. Прическа растрепалась. Прекрасные черные косы спустились на спину. Глаза возбужденно блестели. Щеки разгорелись ярким румянцем. Приближаясь к дому, Исидора придержала поводья. Лошадь замедлила бег, пошла рысью, потом шагом и наконец остановилась посреди дороги.

Исидора задумалась.

«Лучше его не трогать. Поднимется скандал. Пока никто ничего не знает о моем свидании. Ах, если бы только рассказать все этим любезным техасцам, то одних моих показаний было бы достаточно, чтобы жестоко наказать его! Но пусть он живет… Он негодяй, но я не боюсь его. После того, что произошло, он не посмеет подойти ко мне близко. Пресвятая дева! И как только я могла хотя бы на минуту им увлечься!.. Надо послать кого-нибудь освободить его. Человека, который сохранил бы мою тайну. Кого же? Бенито, старшего пастуха. Верный, отважный малый… А вот и он! Как всегда, все считает свой скот».

• Предыдущая
• 55/91
• Следующая