Капитан «Аль-Джезаира» - Лежер Вернер - Страница 67

• Предыдущая
• 67/84
• Следующая

— Все!

— Где мой сын?

В глазах Луиджи двоилось. Он напряг все силы, чтобы четко видеть этого человека. Ему хотелось не только воспринимать на слух, понимать слова, но и видеть, как губы произносят их. Час, в который умрет один человек, может стать часом рождения другого, его сына Ливио. Да, да, именно так: освобождение из рабства — разве это не рождение заново?

Разговор шел трудно, с перебоями и передышками. Оба собеседника были тяжело ранены. Селим обнял здоровой рукой Эль-Франси. Он опасался, как бы в минуту слабости или крайнего возбуждения друг не упал.

— Умер, — пробормотал Бенелли, не поднимая век. — Мертв, как и ваша жена, Парвизи.

— Мертв? Умер? Мой сын умер? Мой сын мертв! — застонал Луиджи.

Это был ответ ренегата, а не земляка. Выговорив страшные слова, Бенелли широко раскрыл глаза.

«Как сразу постарел Парвизи, на глазах постарел от моей заведомой лжи. Может, не надо? Может, покаяться? Сказать правду?»

«Мертв. Бедный мой мальчик!» — горько сетовал Парвизи. Человек, известный старому и малому как не ведающий страха охотник Эль-Франси, плакал навзрыд.

«Так, может, сказать ему все-таки правду? — Вчистую отрешиться от нормальных человеческих эмоций не мог даже подлый Бенелли. — Или лгать дальше, так и остаться негодяем, даже сейчас, когда жизни-то осталось какой-нибудь час, а то и всего секунда? — спрашивал себя ренегат. — Ха, не спасет меня теперь даже самая чистая правда! Нет уж, видно, умру, как и жил».

— Да, умер! — подтвердил он еще раз. — И передайте Агостино Гравелли привет от Бенелли. Я думал о нем в эти часы. Гравелли, крупный банкир, предатель, извещавший дея обо всех выходящих из Генуи судах. И «Астру» он тоже нам выдал, особое внимание при этом обращая на вас и вашу семью. Так и скажите ему, слово в слово: «Бенелли, советник дея, приветствует вас и ежечасно думает о вас!» Слово в слово, Парвизи! А дальше, по мне, так хоть и сверните ему шею. О смерти же моей говорить ему не надо Вот и все. А теперь — прочь от меня! Мне ненавистны ваши лица. Оставьте при себе ваши слова участия и призывы к раскаянию. Я хочу умереть в одиночестве, подохнуть, уйти в ад, в пекло. Мне все равно. Я ни в чем не раскаиваюсь, ни в чем! Доведись мне прожить еще одну жизнь — весь мир задрожал бы в ужасе и горе от моих деяний. Прочь, Луиджи Парвизи, а не то я соберусь с последними силами и вцеплюсь вам в глотку!

Час спустя великий злодей испустил дух. Селим навалил над трупом кучу камней. Мустафа-Бенелли был все же человеком, и другим людям подобало укрыть его останки от хищных птиц.

Друзья Эль-Франси на севере и юге, на востоке и западе регентства тщетно ожидали визита охотника. Никто и никогда не видел больше Эль-Франси. Но память о нем не умирает. Эль-Франси ушел в легенду. О его приключениях, о славных его делах долго-долго будут вспоминать во всех деревнях и кочевьях страны.

Руку Луиджи Парвизи так и не вылечил. Парализованная, она висела как плеть. Весть о смерти Ливио совсем выбила его из колеи. Жизнь потеряла смысл, стала пустой и ненужной. Разыскивать труп сына, или что там еще от него осталось, отец считал бессмысленным. Да и как ему, калеке, было бы снова оказаться в этой проклятой стране? Позабыть бы, стереть из памяти все, что пришлось пережить за эти годы в Алжире! Однако не получалось.

Часами Луиджи сидел в своей комнате, не реагируя ни на что, и раздражался только, если его беспокоили. К погруженному в свои печальные думы другу не рисковал приближаться даже верный Селим.

Волнения в доме Парвизи по случаю возвращения сына и негра приутихли. На передний план выдвинулись крупные политические события, дававшие куда более обильную пищу для разговоров, нежели скудные сведения, привезенные Луиджи. Он искал сына, а теперь узнал о его смерти — вот и все, что было известно горожанам.

Вскоре после возвращения в отцовский дом Луиджи взял в руки грифель и попытался изобразить жену и сына. Такими цветущими, веселыми, улыбчивыми остались навсегда они в его памяти! Он прямо-таки видел их перед собой. А портрет не получался: ужасная кончина накладывала скорбную тень на их лица — это были не те, кого он так любил. Скомканный набросок полетел в сторону. Он начал снова; и снова смерть скалила зубы с листа. У него сохранился последний прижизненный портрет Ливио, сделанный на борту несчастной «Астры». Рисунок попал вместе с ним за борт, и соленое Средиземное море отбелило его так, что только отцовские глаза могли на нем еще кое-что разглядеть. Но достать его Луиджи теперь никак не отваживался: а ну как и из этого бесценного для него сокровища тоже выглянет смерть!

Может, когда-нибудь потом, когда немного поправится, он, следуя желаниям своих домашних, и соберется еще рассказать пообстоятельнее о своих приключениях. Но не сейчас. Раны и душевное потрясение совсем вымотали его; он был не в состоянии даже покинуть комнату. Разве что, когда к отцу собирались друзья помузицировать, больной требовал, чтобы и его тоже пригласили в музыкальную гостиную. Он искал утешения в музыке. Мощные, штурмующие землю и небо аккорды Бетховена будоражили душу, но не унимали боль, не приносили умиротворения.

— Луиджи, Луиджи! — Селим протопал по лестнице к комнате друга и остановился в дверях. — Гость!

Черное лицо негра сияло светлой радостью.

— Ты так взволнован, Селим? Я давно не видел тебя таким.

— Он рад, Луиджи, а уж я-то как рад! — послышался до боли знакомый голос.

— Пьер Шарль! Пьер Шарль, ты!

Луиджи хотел подняться из кресла, но француз не позволил ему.

— Сиди, сиди, Луиджи, не напрягайся!

Он склонился над другом и поцеловал его.

— Что привело тебя ко мне, старина? Извини, я совсем расстроился от радости: добро пожаловать! Иди-ка, иди сюда, здесь посветлее. Дай же мне посмотреть на тебя, Эль-Франси!

Де Вермон рассмеялся и позволил Луиджи рассмотреть себя как следует.

— Я получил твое письмо, — прервал он наконец чуть затянувшееся молчание, — рассудительное такое, деловое. Кому другому его, может, и хватило бы, но Пьеру Шарлю де Вермону, Эль-Франси, нет! Старина Эль-Франси желает знать больше. Потому я и приехал, дружище, и готов помочь тебе во всем, что потребуется.

— Спасибо тебе, но под главой «Алжирское рабство» стоит уже напечатанное большими буквами слово «КОНЕЦ». Алжир принадлежит прошлому…

Де Вермон не отреагировал на горькую, полную самоотрешения реплику Парвизи.

— Рассказывай, Луиджи, — попросил он. — Хотя бы начни. У меня есть время, много времени.

И Луиджи заговорил. Сперва нехотя, с трудом, но все больше и больше увлекаясь. Селим то и дело вклинивался в повествование, уточняя не важные, по мнению Луиджи, подробности. Кое о чем, впрочем, кроме негра, и рассказать было некому. О том, к примеру, как он дважды неделями выхаживал раненого друга и доставлял его назад в Ла-Каль, не знал и сам Парвизи: все, что приходилось делать для друга, Селим считал само собой разумеющимся, а стало быть, и говорить о том не стоило. Лишь теперь Луиджи узнал о том, что было после смерти Мустафы. Сбежавшие спутники ренегата доложили обо всем дею, и тот немедленно поднял на ноги весь Алжир, чтобы поймать Эль-Франси и Селима. Но туземцы спрятали обоих друзей и помогли им перебраться через тунисскую границу. Долго оставались они в Тунисе, пока Луиджи не избавился от лихорадки и не смог перенести морское путешествие.

— И на том ты считаешь дело закрытым? — спросил Пьер Шарль, когда рассказчик замолчал.

— Я калека и болен.

— Ты поправишься. А насчет калеки… Вздор, Луиджи! Не рука, а голова, душа сражается. Говорил ли ты уже с этим Гравелли? Конечно нет: ты же ведь болеешь!

— И слышать даже об этом не хочу! Мертвых этим не воскресишь.

— Мертвые упокоились, а нам, живым, надо помнить о них и мстить за них, каждодневно, ежечасно! — весомо и очень серьезно сказал француз.

— Что это должно означать?

• Предыдущая
• 67/84
• Следующая