Изумрудный дождь - Ли Линда Фрэнсис - Страница 18

• Предыдущая
• 18/69
• Следующая

Барнард выпятил подбородок, готовясь к новой речи, но Николас, не церемонясь, оборвал его:

— Мистер Уэбб, у меня много дел. — Лицо его стало суровым. Перед Барнардом сидел несгибаемый и беспощадный делец, который не желал больше тратить свое время впустую.

— Не думайте, что дело этим закончится, Дрейк.

Элли спасла меня. И я не позволю вам ее уничтожить.

— Убирайтесь вон, мистер Уэбб. Барнард ошеломленно потряс головой и направился к двери. На пороге он неожиданно обернулся:

— Вы бессердечный негодяй, Дрейк. Не сомневаюсь, что мать вас никогда не любила. С этими словами он вышел.

Николас крепко, до боли, стиснул кулаки, лежавшие на столе.

Мать.

Он отвернулся к окну, как будто таким образом можно было отвернуться от непрошеных воспоминаний.

Господи, мама…

Нью-Йорк, 1873 год

— Мама!

Маленький Николас влетел в открытую парадную дверь и резво проехался по выложенному черно-белой мраморной плиткой полу в прихожей. Ребята ждали снаружи. Они торопились в центр и не хотели пропустить омнибус. Николас намеревался отправиться вместе с ними.

Тед и Мейнард были старше его на два года. Им обоим было по четырнадцать лет. Николас знал, что родителям не нравились его новые друзья, и признавал, что не без причины. От некоторых их разговоров Николас только смущенно краснел. Но мальчишки часто ездили на рыбалку, а против этого он устоять не мог.

Мать, как всегда ослепительно красивая, стояла посредине мраморной лестницы, что мягкой дугой вела на второй этаж, и, не замечая Николаса , отрешенно смотрела перед собой. В своем золотисто-голубом платье она казалась сказочной феей. Николас с гордостью заметил, что на плечах у нее тонкий газовый шарф — первый его подарок, купленный на собственные деньги.

— Мама! — с беспокойством окликнул он ее снова. Вздрогнув, она обернулась к нему.

— Николас, вот ты где. Я как раз собиралась на улицу, — проговорила она и как-то неуверенно начала спускаться по лестнице. Николасу даже показалось, что она немного не в себе.

Мать направилась к выходу, но вдруг остановилась.

— Николас, пойдем немного пройдемся. Пообедаем где-нибудь, походим по магазинам. — Она разве что не умоляла, и глаза ее были полны безысходного отчаяния. Внезапное приглашение матери ошарашило Николаса. Все дни у нее были заполнены делами и приемами. Если он собирался что-нибудь сделать с ней вместе, то нужно было предупредить об этом загодя. Он бросил нетерпеливый взгляд в сторону двери. А как же Тед и Мейнард?

— Если мы поторопимся, то сможем даже погулять в парке, — добавила она с натянутым и неискренним смехом.

— Мам, я не могу, — поморщился Николас. — Я на рыбалку собирался.

— Ну вот, — вздохнула она. — Приятели и рыбалка. Дни невинного детства. Если бы я могла снова стать маленькой…

Николас удивленно посмотрел на мать:

— Значит, я могу идти?

— Конечно, можешь, — грустно рассмеялась она. — Конечно, милый. Удачной тебе рыбалки.

И прежде чем он ринулся за своими удочками, она выскользнула за дверь.

Когда Николас, усевшись на берегу и закинув удочки, начал увлеченно следить за поплавками, в душе у него закопошилось беспокойство. Ему все больше и больше становилось не по себе. До него вдруг дошло, что мать ушла из дома и даже не вызвала коляску. А она, сколько он себя помнил, никогда не ходила пешком. Куда же она могла отправиться посреди дня, да такая нарядная?

Николас, наплевав на рыбалку, подхватился и помчался на остановку омнибуса. Домой он добрался к двум часам. Через полчаса удочки были приведены в порядок и поставлены на место в шкаф. Пробило три, а мать все не возвращалась.

Он походил по дому, обошел каждый этаж, пока наконец не вышел наружу и не стал ждать на ступеньках парадной лестницы. Как никогда, ему хотелось, чтобы отец был сегодня дома. Но Николас знал, что это тщетное желание. Последнее время отец редко бывал дома. А когда приходил, то всегда был занят, раздражен и набрасывался с бранью на всех, кто неосторожно попадался ему под руку.

Было уже половина пятого, когда к ограде подкатило незнакомое лакированное черное ландо, запряженное великолепными лошадями. Открылась дверца, и на тротуар ступила мать. Она молча плакала… При ярком свете послеполуденного солнца он ясно видел, как по ее щекам струятся слезы.

«Мама», — беззвучно выдохнул Николас. Он стоял, окаменев от неожиданности, не в силах пошевелиться. Его мать плакала. Вынести это было невозможно.

Николас попробовал было заговорить, но слова застряли в горле. Ему хотелось облегчить ее страдания. Но как? Он боялся и сомневался. Больше всего на свете он хотел, чтобы она никогда не рыдала, как сейчас.

Не замечая его, она устремилась вверх по ступенькам к входной двери. Ни слова не сорвалось с ее губ. Он лишь успел заметить, что у нее на плечах больше нет газового шарфа.

— Как ты мог?

Барнард замер посредине лестницы и съежился. Было раннее утро, и лучи солнца щедро лились в окна. Вид Элли, а тем более тон, каким она задала вопрос, заставили Барнарда неуклюже развернуться и резво устремиться на второй этаж.

— Барнард, слишком поздно, на этот раз тебе не спрятаться. — Когда вчера пришел очередной номер «Тайме» с рецензией Эйбла Смайта, Барнард буквально испарился. С тех пор она его не видела. — Я жду объяснений.

— Понимаешь, Элли… — промямлил он, продолжая забираться все выше по ступенькам, — а ты не будешь сердиться?

— Ты же обещал! — возмутилась Элли, выплескивая долго сдерживаемое негодование. — Ты же обещал больше не брать ни одной картины у меня из комнаты!

— Я знаю, знаю, — состроив печальную гримасу, торопливо согласился он. — Но эту последнюю просто грех было оставлять пылиться, настолько она хороша.

— Мистер Смайт написал другое — что она не закончена! Понимаешь — не закончена! — Элли едва удерживалась от слез, ненавидя себя за то, что так переживает, потому что совершенно неизвестный ей человек заявил, будто ее работа недостаточно хороша.

С того далекого дня, когда сестра Беатрис дала ей пакетик с разноцветными мелками, она хотела стать художницей. С тех пор Элли рисовала на чем угодно и при каждой возможности. Вот это она могла — рисовать. Это было ее и только ее. Правда, приходилось заниматься этим тайком, поскольку никто никогда не признает женщину-художника, тем более если ей приходится еще и зарабатывать себе на жизнь.

— Ха! Что этот тупица понимает в живописи? — высокомерно заявил Барнард, прервав ее мысли.

— Очень много, и ты прекрасно знаешь об этом. Поэтому ты и относишь их к нему.

— Я их к нему не отношу! — возмутился Барнард.

— Извините, я ошиблась. Ты просто оставляешь их у черного входа той галереи, куда он всегда ходит.

— Но твои работы стоят того, чтобы о них знали, черт побери! Сколько раз я тебе об этом говорил?

— Что это вдруг все принялись указывать мне, что я должна делать? — Она театрально вскинула руки вверх: — «Элли, ты должна продать дом!», «Элли, ты должна выйти замуж!», «Элли, ты должна выйти замуж за меня!», «Элли, ты должна показать свои картины!» Бога ради, мне уже двадцать шесть лет! Я вполне взрослая, чтобы самой решать, что делать.

— Элли, да что ты в самом деле! — льстиво проговорил Барнард. — Конечно, ты взрослая и самостоятельная, кто в этом сомневается? Просто мы за тебя очень переживаем, вот и все. Мы любим тебя!

— Не надо говорить за других! Чарлз меня не любит.

— Черт побери, ты знаешь его много лет, и за все это время он только и делал, что просил тебя выйти за него замуж! А ты как уперлась с самого начала, так и талдычишь свое «нет» как заведенная! А парень-то все равно не отстает! Как же после этого можно говорить, что он тебя не любит?

— Можно! — И она отвернулась.

Барнард сказал правду. Чарлз преследовал ее уже несколько лет. Он был славным парнем, в его семье знали цену труду и работали не щадя себя, чтобы хоть как-то выбиться из нужды. Элли знала, что Чарлз по-своему любит ее, но не так, как хотелось бы ей. У нее вдруг заколотилось сердце. «Хочу, чтобы меня не только любили, но и ласкали, лелеяли», — подумала она, вспомнив, как Николас Дрейк провел рукой по ее щеке.

• Предыдущая
• 18/69
• Следующая