Тайна, которой нет - Парсонс Тони (1) - Страница 6

Смерть тела-ума — это конец иллюзии о путешествии во времени.

Пробуждение для ничем не обусловленной любви представляет собой уже ничем не опосредованный опыт. Мы погружаемся в свою истинную природу независимо от всего того, что якобы происходило в нашей жизни.

После смерти тела-ума никакого очищения или промежуточного процесса подготовки нет. Зачем и как такое могло бы быть? Кто возвращался оттуда? Все представления о «загробной жизни» и перевоплощении есть лишь конструкции ума, жаждущего сохранить иллюзию своего бессмертия.

История подходит к концу. Божественное повествование дописано, и, что бы там ни думал ум, отныне в этом тексте нельзя переставить ни единой запятой.

Декорации тают в воздухе, и все персонажи уходят со сцены. Их мнимое существование заканчивается вместе с приснившимся сном.

Ибо мы — океан и волны, тьма и свет.

Абстракции чаруют и завораживают: ведь они рисуют то, что я предпочел бы видеть взамен реального опыта, от которого я с радостью бы отказался.

Абстрактные построения никогда не сбываются, лишь иногда мимолетно проявляются в жизни в виде некоего размытого близкого образа.

Абстракция — это дымовая завеса, порожденная желанием или разочарованием. Она — праздник сновидения: всегда безопасная, предсказуемая и ограниченная уютными рамками известного.

Но стоит отбросить абстракцию и переключить сознание, например, на телесные ощущения, я обнаруживаю целую симфонию. Мелодия необязательно безупречна, но она постоянно меняется и движется, инструменты вступают и умолкают. Что-то происходит то там, то тут. Одни ощущения уходят, другие приходят им на смену. Я мало что в силах контролировать, мало чем могу управлять. Все это неизмеримо и неведомо: бытие, сменяющееся небытием.

Отвлекаясь от абстракции, я слушаю, касаюсь, нюхаю, смотрю или пробую на вкус… Нет никакой возможности заранее точно предугадать качество предстоящего ощущения. Если я попытаюсь предощутить голос поющей птицы, то получу лишь информацию, основанную на воспоминаниях. Эта информация не будет живой, яркой и новой. Звук, который я услышу на самом деле, — звук того, что есть, — не будет в точности похож на мое абстрактное представление о нем.

Вот услышав первую ноту птичьей трели, я пытаюсь воспринять ее и обозначить ярлыком, чтобы контролировать это переживание. Но если я откажусь от этого контроля, останется только слушатель и звук. Если же теперь отбросить и слушателя, будет только звук. Меня больше нет: осталась лишь обнаженная живая энергия того, что есть. Ничего не нужно, все совершенно.

В алхимическом процессе такого вневременного присутствия и рождается свобода.

Жизнь манит меня. Зовет шепотом, потом в полный голос и, наконец, кричит изо всех сил. Нередко именно крик жизненного кризиса или болезни заставляет меня в очередной раз открыть, кто я есть на самом деле. Ибо абстрагироваться от страдания очень трудно.

Пока я не знаю, кто я есть на самом деле, моей жизнью в значительной мере управляют мои страхи.

Возможно, именно страх порождает веру в начало и конец.

Именно страх потерять себя питает и поддерживает мое стремление выжить и продолжать существование, и больше всего я хочу и боюсь исчезновения моего «я».

Из страха перед слабостью я стараюсь обрести контроль над ситуацией; из страха перед близостью держусь отстраненно; из страха перед подчинением пытаюсь доминировать; из страха перед заурядностью ищу оригинальности.

Причины для страха неисчерпаемы, ибо, преодолев один страх, я заменяю его другим.

В присутствии осознания страх отчетливо воспринимается как абстракция: тревога о будущем, порожденная тем или иным отпечатком в памяти. Если отбросить ту историю, которая стала источником страха, остается только сырое и живое физическое ощущение. Теперь оно перестает руководить мной и занимает в мире подобающее место. То же самое касается физической и душевной боли. Стоит перестать присваивать это переживание себе, и я освобождаюсь от его бремени, воспринимая его просто, как оно есть.

Если не обозначать страдание как нечто «плохое» и «мое», можно воспринимать его просто как определенную форму энергии, и тогда оно обретает свой собственный вкус, который может глубоко погрузить меня в присутствие.

Природа страдания состоит в том, что оно призвано служить ярким напоминанием о существовании другой возможности. Однако стремясь к наслаждению и избегая страдания, я раскалываю надвое самый фундамент этой возможности.

Чувство вины можно испытывать только тогда, когда судишь о себе исходя из системы верований, привитой в процессе обучения или созданной самостоятельно. Любые самостоятельно выстроенные верования точно так же могут быть порождены лишь прошлым опытом жизни в мире времени. И все эти концепции так или иначе связаны с представлением о движении к какой-то цели, о некоем пути к очищению.

Присутствие чуждо становления или привязанности к цели. Нет необходимости соответствовать каким-то стандартам или вести себя определенным образом, чтобы стать достойным.

Пока человек тратит энергию на поддержание иллюзорного чувства вины и на попытки утолить его, он отвергает возможность освобождения. Драма греха или кармы несет в себе определенную притягательность и большие возможности потакать себе, ибо маскирует человеческое стремление избежать открытия, кто я есть на самом деле. Мы с упоением занимаемся построением иллюзорных представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо, чтобы уклониться от чего-то, лежащего за пределами обеих этих категорий.

Присутствие не знает долга, поскольку оно не знает истории, не знает «я». В любой ситуации человек либо чувствует себя отделенным от того, что есть, либо ощущает присутствие. В состоянии отделенности он будет оставаться отделенным, что бы ни произошло. В состоянии присутствия «я» исчезает и остается только то, что просто есть.

В любой ситуации есть завершенность. Каждый миг содержит награду в самом себе. Вот он есть, а вот он уже прошел. И не остается долга, взывающего к расплате.

Пока мы прибегаем к услугам безжалостного судьи, который измеряет и оценивает все дела, нам не выбраться из темницы борьбы, вины и страданий: нам не позволит выйти оттуда грозный бог, являющийся всего лишь нашей собственной проекцией.

Существует только знание или незнание. Если я чего-то не понимаю, значит, я этого просто не вижу, а тьма — это всего лишь тьма. Она не хороша и не плоха.

Все представления о добре и зле, первородном грехе, карме или каком бы то ни было долге суть продукты непробужденного ума, запертого во времени и в стремлении поддерживать и питать собственные представления о маме, папе и «я».

Мое мышление создает время, а время творит мое мышление. В рамках такого временного мышления я сохраняю иллюзорное чувство самоотождествления и отдаленности от мира. Я мыслю, следовательно, я продолжаюсь.

Мышление в мире времени воспринимает информацию и делит ее на части, создает мысли о приближении радостей или бедствий. Оно создает смятение и говорит о порядке, обнадеживает и предвещает крушение.

Временное мышление все время мечется вперед-назад над океаном воспоминаний и предчувствий, то и дело возвращаясь к призрачному острову, который мы называем «я».

Ум поддерживает безупречное равновесие между ограничением и свободой, но при этом тщетно пытается отыскать во всех уголках мироздания, зримого и незримого мира то одно, чего ему так недостает, — того, кто смотрит на весь этот мир.

Сколько ни думай, мышление не поможет узнать, кто ты есть, лишь понимание способно приблизить нас к этому.

Безмолвие достигается не отсутствием мыслей: оно существует за пределами их наличия или отсутствия. Я не могу создать в себе тишину, но если то, что я вижу, кажется тихим, то этот мой взгляд порожден тишиной.