Откровения Екатерины Медичи - Гортнер Кристофер Уильям - Страница 41

• Предыдущая
• 41/107
• Следующая

Ничего другого от меня и не ожидали.

И я долго, очень долго раздумывала, не стоит ли поступить именно так. Это было бы несложно устроить. У меня есть Шенонсо. Я могла бы мирно стареть среди виноградников и фруктовых садов и не оглядываться на прошлое. Отчего бы мне не ухватиться за ту малую частицу счастья, которая только мне и осталась? Или мало жертв я принесла ради долга? В отличие от герцогини д'Этамп, которая по воле Дианы умерла в нищете, от королевы Элеоноры, которая после смерти моего свекра покинула Францию, никем не любимая и никому не нужная, я могла просто оставить двор и зажить новой жизнью, для себя, не занимая свой ум бурями, которые больше меня не касались.

И только одно мешало мне принять это решение — мысль о безграничном честолюбии Гизов, которые станут преследовать моего сына, а он, устрашенный неведомым, будет забиваться в угол, точно загнанный зверь. Мне не найти покоя, пока они будут править именем моего сына. Слишком долго я терпела их гнетущее владычество; мое место рядом с сыном, нашим новым королем.

Кто защитит его, если не я?

Я встала, отбросила вуаль. Дамы, впервые за много дней увидевшие мое лицо, остолбенели. Единственная камеристка, которую мне дозволили иметь при себе, моя верная Лукреция, улыбнулась.

— Ваше величество, — осторожно проговорила одна из дам, — вам нехорошо?

— Напротив. — После долгого молчания мой голос звучал хрипло. — Я совершенно здорова, а также голодна. Позаботьтесь о том, чтобы мне сегодня подали мясо. Мне безумно хочется мяса.

— Мясо?! — ахнула та.

Бульон, хлеб и сыр — вот и все, что полагалось есть вдовам; они ведь хрупкие существа, а мясное возбуждает кровь.

— Именно. И поторопитесь. Покуда я буду есть, можете уложить мои вещи, чтобы их перевезли в Лувр. Пошлите гонца сообщить моему сыну-королю, что я направляюсь к нему. Я была бы плохой матерью, если бы в это нелегкое время отказала ему в утешении.

Так я досрочно прервала траур и покинула особняк Клюни.

Мир изменился. За одну ночь Турнель превратился в обиталище призраков, в то время как Лувр был залит ослепительным светом расставленных по фасаду факелов. Факелы пылали, роняя золотые капли на смеющихся придворных, которые еще не так давно были преисполнены скорби. Во дворце царил праздник.

Мы с Лукрецией пробирались через толпу. Меня, укутанную в плащ, почти никто не заметил. Под оглушительную музыку я поднялась на второй этаж в свои покои, где уже дожидалась моя челядь. Анна-Мария бросилась мне навстречу и крепко обняла; Бираго бережно взял меня за руку и провел к столу. Одетый, как всегда, в алый флорентийский камзол, он выглядел исхудалым, беспокойство за меня прорезало морщинами угловатый лоб, но его присутствие служило ободряющим напоминанием о том, что у меня еще остались друзья.

Тем вечером за ужином Бираго рассказал, что монсеньор кардинал и его брат Меченый захватили управление страной, прибрав к рукам Совет, казну и армию, а также разослав об этом соответствующие воззвания. Они сделали себя регентами если не по должности, то по сути, узурпировав монаршие права моего сына.

— Но ведь Франциску уже пятнадцать! — возмутилась я. — Он в том возрасте, когда по закону может править сам. Как могли они так поступить?

— Он им позволил — подписал документ, дающий такое право, хотя едва ли понимал, что именно подписывает. — Бираго в смятении помедлил, опустив глаза. — Меченый увез его и Марию Стюарт охотиться в долине Луары, объявив, что им нужно отдохнуть от придворной суматохи.

Я молчала, потрясенная, стиснув кубок и с трудом сдерживая желание швырнуть его через всю комнату. Надо было мне вовсе не удаляться в Клюни; подчинившись обычаю, я дала Гизам прекрасную возможность стать фактическими правителями страны. Франциск пуглив и впечатлителен; неудивительно, что он подписал документ, тем самым отдав свое королевство Гизам. Он нисколько не разбирался в управлении страной, а уж Гизы позаботились о том, чтобы ему и вовсе незачем было осваивать эту науку.

— Это еще не все, — продолжал Бираго, переходя на итальянский, как поступал всегда, когда собирался сообщить нечто, не предназначенное чужим ушам. Звуки родной речи в его устах услаждали мой слух, но смысл услышанного не радовал. — Монсеньор издал эдикт против гугенотов. Коннетабль возражал, говоря, что сожжение на костре французов очернит доброе имя короля, но кардинал не стал его слушать и удалил от двора. Племянник коннетабля, Колиньи, также покинул двор, но перед тем выразил мне надежду, что вы не откажетесь принять его по возвращении.

Я сожалела об удалении Монморанси, ибо мне сейчас нужны были все, кто выступал против Гизов. Заинтриговало и то, что Колиньи предвидел мое возвращение. После стольких лет он явно не забыл меня. Вспоминал ли он когда-нибудь тот день в Фонтенбло, когда мы говорили о Макиавелли и гугенотах? Он тогда показал себя человеком здравомыслящим; быть может, в нем я найду союзника для борьбы с Гизами.

— Я хотела бы повидаться с Колиньи, — сказала я наконец. — Ты знаешь, как с ним связаться?

— Можно написать ему, однако должен вас предостеречь: ходят слухи, что Колиньи благоволит гугенотам, посещает их службы и читает их книги. Иные говорят даже, что он переметнулся в гугенотскую веру.

— Что ж, слухи — это только слухи.

Я вновь наполнила кубок. Удивительно, но предстоящая смертельная борьба с Гизами меня ничуть не тревожила. Мне и прежде доводилось сражаться. Я годами воевала с Дианой. И Гизы, подобно ей, представления не имели, на что я способна ради своих детей.

После трапезы я написала письмо и вручила его Бираго.

— Доставь его, а на словах дай понять, что я, как надлежит любящей матери, хочу навестить своих детей во дворце Сен-Жермен.

Бираго кивнул, и по губам его скользнула понимающая улыбка.

Дети мои находились под присмотром своих гувернеров, супругов д'Юмери, а также моей золовки Маргариты, которая готовилась отбыть в Савой. Перед ее отъездом мы вместе поужинали, а после я вручила ей выщербленную жаровню, в которой мы некогда стряпали мои зелья.

— Возьми и вспоминай меня всякий раз, когда будешь жечь лаванду, — сказала я, и мы обнялись.

Смерть Генриха и отсутствие Дианы (что ни говори, она была неотделимой частью их жизни) не подействовали на моих детей так пагубно, как я опасалась. Когда я пришла, Эркюль и Марго возились с игрушками, не вспоминая о трагедии, которая сделала их старшего брата королем. Даже восьмилетний Генрих не выказывал никаких признаков огорчения и жаждал показать мне новую колоду собственноручно нарисованных карт. По словам учителя, Генрих изрядно преуспевал в науках и в физических упражнениях. Глядя на своего гибкого и стройного сына, я поневоле думала: какую злую шутку сыграла со мной судьба, сделав моим первенцем Франциска! Генрих менее всех пострадал от пагубного влияния Дианы и, несмотря на свою юность, наверняка был бы лучшим королем.

Зато девятилетний Карл не вызывал у меня подобной уверенности. Он глубоко переживал смерть отца, рыдая так безутешно, что я и сама тайком сглатывала слезы, убеждая его, что папочка в раю и сейчас смотрит на нас с небес. Карл выглядел чересчур худым и бледным, и я составила для него новую диету, с большим количеством красного мяса и бобов.

Елизавета также была бледна и худа, но горе не сломило ее; она уже встречалась с испанским посольством и обещала отправиться в Испанию в декабре. Она проводила время с Клод, ныне женой герцога Лотарингского, и они находили утешение в обществе друг друга. Мысль о близком расставании с Елизаветой меня отнюдь не радовала, но дочь настаивала, что именно этого хотел бы отец.

От горечи предстоящей разлуки я спасалась, погружаясь в собственные планы. Через несколько дней после прибытия в Сен-Жермен я получила в ответ на свое письмо три короткие фразы: «Через два дня, после заката, в саду. Если не появлюсь до полуночи, уходите. Я дам о себе знать».

• Предыдущая
• 41/107
• Следующая